Побратимы
Шрифт:
О происходившем в тот период на Финляндском вокзале подробно рассказано в стенограмме сообщения начальника отдела завода «Большевик» А.Л. Плоткина. Вместе с группой рабочих он должен был ехать в район Ладоги для починки машин. Вот что он увидел на вокзале: «Мы направились в зал ожидания. Когда я открыл дверь, то увидал, что зал полон пассажирами. Пришлось временно собрать всех людей на перроне. Я лично пошел выяснять время отправления поезда и организацию посадки. Когда я подошел к окошку справочного бюро на Финляндском вокзале, то увидал, что оно закрыто. В помещении виден был маленький огонек. На первый мой стук сидевшая там девушка не ответила. После настойчивого требования, наконец, она открыла форточку и на вопрос – когда же будет отправлен поезд на Борисову Гриву, ответила: “Поезд не отправляется уже третий день и когда он будет отправлен, я не знаю. Это зависит от того, когда отогреют паровоз”» [134] . На полу нередко лежали трупы – обессилевшие люди умирали на вокзале после многих часов, а то и нескольких суток ожидания.
134
Яров
Работу вокзала, согласно официальным отчетам, удалось «резко улучшить» только с середины февраля 1942 г., но и эти утверждения нуждаются в оговорках. Вот описание вокзала, сделанное В.Ф. Чекризовым в его дневнике 28 марта 1942 г.: «2 зала ожидания. Некоторые ждут 2 суток… столовая, приличный обед и 1 кг хлеба. Очередь за кипятком. Уборные в товарном вагоне и в конце вокзала – загородка из досок. Эшелон тронулся без предупреждения, рванулись из очереди за кипятком. Бегут, догоняют, но где там» [135] .
135
Ленинград в осаде. С. 303.; Чекризов В.Ф. Дневник блокадного времени // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 8. СПб., 2004. С. 66.
Задержка отправления поездов стала обычной во время зимней эвакуации. При посадке наблюдалась «страшная давка». Все свободные места, тамбуры и проходы были загромождены ящиками и чемоданами [136] . Пока с криками протаскивали в вагон чемоданы, за прочим имуществом следить было некому. А кражи были, и начинались они уже на месте отправления, на самом Финляндском вокзале, причем самые разнообразные. На вокзале люди выкупали хлеб и продукты в дорогу. «И тут, бывало, набрасывался какой-нибудь грабитель и, рывком выхватив продукты, убегал. Это была кража явная, элементарная. Но бывали кражи и посложнее. Воры проникали в состав проводников на Финляндскую дорогу и организованной шайкой раскрадывали вещи у пассажиров» [137] . Все надежды были на транспортную милицию – к ее сотрудникам обращались за помощью, которая хоть и была действенной, но все же не могла в полной мере защитить от злоумышленников. «Из тридцати восьми человек, направленных в первые дни этой (зимней. – Ю. К.) эвакуации на Финляндский вокзал, только двенадцать были работоспособными, физически неистощенными» [138] . Тридцать восемь человек – даже если бы они были в отличной физической форме, то что могли они сделать в переполненном вокзале, с его эвакуационным хаосом…
136
Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 203; Ильин И. От блокады до победы // Нева. 2005. № 5. С.182.
137
Мессер Р.Д. Указ. соч. Л. 11–12.
138
Там же. Л. 15.
Достигнув на восточном берегу Ладожского озера населенных пунктов Кобона и Лаврово, со станции Жихарево эвакуируемые отправлялись далее по Северной железной дороге в многодневное изнурительное путешествие к месту назначения [139] . «На каждой стоянке из эшелона выносили мертвых и тяжело больных» [140] . По неполным данным, только на ленинградском участке в пути и на станционных пунктах в январе – феврале 1942 г. умерли более 4 тыс. человек [141] .
139
Соболев Г.Л. Указ. соч. С. 104–105.
140
Чурилова В.В. Указ. соч. Л. 16.
141
Фролов М.И. Человеческие жертвы блокады // Жизнь и быт блокированного Ленинграда. Сборник научных статей / отв. ред. Б.П. Белозеров. СПб., 2010. С. 182.
Последней массовой эвакуацией стал вывоз людей из города летом 1942 г. Решение о ней было принято Военным советом Ленинградского фронта 18 мая 1942 г. Предполагалось удалить из Ленинграда еще 300 тыс. чел. Отношение к эвакуации по сравнению с зимой в летний период изменилось – увеличилось количество не желавших покидать город: к этому времени неоднократно были произведены прибавки продовольствия по карточкам, да и теплый сезон настраивал на оптимистический лад. Ленинградское УНКВД отмечало эти «симптомы»: «Производимая эвакуация несамодеятельного населения вызвала оживленные отклики среди научной, инженерно-технической интеллигенции и работников искусства – сообщает, например, сводка от 30 июля 1942 г. – Преобладающая часть интеллигенции в своих высказываниях отмечает необходимость этого мероприятия, причем большинство придерживается того мнения, что часть академиков и научных сотрудников должна остаться в Ленинграде для продолжения научной работы”.
Академик У.: “Эвакуация населения – дело полезное и необходимое, но уезжать отсюда должны только люди, которые в данных условиях являются балластом. Все, кто может оказывать пользу, должны остаться. Было бы бессмысленно предлагать эвакуироваться мне. Здесь, в Ленинграде, нить моей научной работы еще кое-как тянется, но достаточно сорвать меня с места и эта нить порвется, а я этого не хочу. Я желаю продолжать свою научную работу и потому возбудил ходатайство о разрешении остаться в Ленинграде”.
Академик К.: “Эвакуация людей, не могущих быть использованными для нужд фронта, – явление положительное. Это даст возможность улучшить условия жизни людей, которые здесь необходимы. Я не представляю Ленинград без наличия в нем научных сил. Условия для научной работы есть. Несмотря на обстрелы и возможные бомбежки, работать можно и нужно. Если мне разрешат остаться в Ленинграде, то я приму все меры к тому, чтобы объединить то немногое из научных сил, что осталось в стенах ленинградских академических учреждений. Я направлю все силы к тому, чтобы сохранить максимальное количество ценностей, которых так много осталось в академических учреждениях. Я хочу, именно в Ленинграде, закончить работу, являющуюся результатом деятельности всей моей жизни. Из 27 глав этой работы мне осталось написать только 3 главы”.
Профессор Ленинградской консерватории К.: “Эвакуацию проводить нужно, но из этого не следует, что и я должен уезжать из Ленинграда. Моя библиотека здесь, а это моя жизнь! Я не представляю своей жизни в отрыве от работы, от библиотеки. Пусть будет, что угодно, но я не могу покинуть Ленинград”» [142] .
Обязательной эвакуации подлежали женщины, имевшие более двух детей, пенсионеры, иждивенцы, члены семей рабочих и служащих предприятий, вывезенных в тыл. Продолжилась и эвакуация детей из детдомов, инвалидов и раненых. Трагичной являлась судьба детей, вывезенных с детдомами и интернатами в 1941–1943 гг. Приемы отбора малолетних детей шокировали тех, кто видел их впервые: воспитатели определяли, сможет ли ребенок дойти от стены до стены, не упав [143] . И «добро» на эвакуацию давали тем, кто мог: взрослые понимали, что путь потребует много физических сил, и вывозить совсем ослабевших – значило не сохранить жизнь и им самим (ибо они не перенесли бы эвакуационной дороги), и обречь на смерть в Ленинграде тех, кто пока находится в относительно неплохом физическом состоянии и может преодолеть дорогу «на материк». Составлялись списки выезжавших с детучреждениями, поскольку многие из малолетних детей даже не могли назвать своего имени.
142
Архив УФСБ РФ по СПб и ЛО.Ф. 12. Оп. 2. Д. 38. Л. 182–184.
143
Яров С.В. Указ. соч. С. 216.
Схема перевозок теперь несколько изменилась. Блокадников, прибывших поездами из Ленинграда в Борисову Гриву, перевозили на машинах до пристани, где осуществлялась их посадка на малотоннажные самоходные суда, которые постоянно бомбила вражеская авиация, как бомбила она и пристани [144] .
Эвакуация, начавшаяся зимой через Ладогу и продолжавшаяся все лето, несмотря на сложную перегрузку в пути (пригородный поезд, машина, катер через Ладогу и поезд на другом берегу), протекала уже более организованно и менее драматично: появился опыт и, что немаловажно, было тепло. Кроме того, уменьшился поток эвакуируемых. Летом уходило не более пяти-шести эшелонов в день. И все же ослабленным людям, перенесшим страшную блокадную зиму, женщинам с детьми, старикам нужно было помочь сесть и погрузить вещи [145] . «Передвигаться я могла, только опираясь на лыжные палки, – вспоминала ленинградка, девочкой эвакуированная летом 1942 г. – На пароход нам помогали садиться моряки… большинство из нас было – маленькие дети. Моряк взял меня на руки. Посадил на какой-то ящик, привязал к стойке шарфом, улыбнулся и сказал: “Возвращайся здоровой”. Своей улыбкой он вселил в меня искру жизни» [146] . Иногда, действительно, улыбка, ободряющий жест, поддержка абсолютно незнакомых людей могли стать той «соломинкой», которая спасала измученного человека. Эта неистребимая человечность, пусть не слишком часто проявлявшаяся, но тем более ценная, – еще одна примета эвакуационной эпопеи, зафиксированная во множестве блокадных воспоминаний: «Я чувствовала, что поднялась высокая температура. Я вся горела. Мне кто-то давал какое-то лекарство. Клали на голову мокрое полотенце. Я сделалась безразлична ко всему, теряла сознание. Когда приходила в себя, спрашивала, где мы, где дети. Мне отвечали: здесь, в машине, живые дети. Их кто-то кормил, кто-то сажал на горшок» [147] .
144
Ленцман (Иванова) Е.Н. Воспоминания о войне: рукопись // ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 13. Л. 12.
145
Мессер Р.Д. Указ. соч. Л. 14.
146
Чурилова В.В. Указ. соч. Л. 15
147
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. Л.: Лениздат, 1989. С. 484.
Переправа шла под бомбежками люфтваффе. «Когда наш пароход отплыл далеко от берега, то мы увидели на воде крышку от чемодана, а на ней зацепилась белая панамка. Кроме того, на воде плавали деревянные обломки, мячик и другие вещи. Моряки нам сказали, что здесь недавно был потоплен пароход с эвакуированными» [148] .
В конце августа на Ладоге начались штормы. Переправа нередко задерживалась на несколько дней. На берегу в ожидании конца шторма скапливалось до 35 эшелонов – тысячи людей [149] . И именно в такие дни бомбардировки немецкой авиации были особенно массированными.
148
Там же.
149
Мессер Р.Д. Указ. соч. Л. 14–15.