Поцелуй через стекло

Воронина Алина

— Эй, иди чай пить! — Дядя Коля больше не называет меня по имени, видимо, дистанцируясь от той, прежней Мирры.

Я торопливо ковыляю на хозяйский зов.

— Пей!

Я делаю глоток. После элитных чаёв, которые я попробовала в доме Луки, про этот можно лишь сказать: «Мокро и горячо».

— Ты чем в Москве-то занималась? — интересуется хозяин.

— Клинингом.

— А без басурманских слов можно обойтись?

— Это на английском.

— Без разницы. Чем ты на жизнь зарабатывала?

— Чистоту наводила!

— Так бы сразу и сказала — трудилась поломойкой, а то клининг какой-то придумала…

Договорить

ему мешает кошачья морда, нарисовавшаяся по ту сторону кухонного оконца.

— Брысь! — вскидывается мужик, и кот, не ожидая ничего хорошего, исчезает.

— Дружок там у тебя завёлся?

— В каком смысле?

— Чего придуриваешься-то? — щерится дядя Коля.

А мне просто требуется время, чтобы сообразить. Потому что такие вопросы просто так не озвучивают. Мужик прощупывает почву. Страхуется?

— Он сын хозяев того дома, где я убиралась.

— Значит, прислугу могут себе позволить? А как ты с ним снюхалась?

— Я рассказывала ему истории!

Лицо напротив кривится, напоминая игрушки, которые были у меня в детстве: при каждом нажатии их резиновые лица меняли своё выражение.

— Гы-гы-гы! — заходится он в смехе. — Да вы оба трёхнутые на полную голову. — Отсмеявшись, он серьёзнеет: — Вот что, сиди здесь тихо, как мышка. Окно не открывать ни под каким видом. Усекла? А мне надо покумекать. — И адресуя каким своим соображениям декламирует: — Души в тебе не чаю, но денег не обещаю.

Если дядя Коля глаголет в рифму, значит, повышенное настроение. Только как обратить это себе на пользу пленнице?

Когда он отправляется по своим делам, я перемываю посуду остатками кипятка и тащусь на отведённое мне место — печную лежанку. По пути извлекаю из вороха газет для растопки, старый толстый журнал. Надо чем-то отвлечься. Но строчки издевательски скачут, и спасаясь от их мельтешенья, воображение переносит меня в мансарду Луки. Сейчас я завидую самой чёрной завистью даже…компьютерному его столу. В том доме он был свой. Он был надолго. Как, впрочем, и стул, который Лука имеет привычку осёдлывать, то есть ставить гнутой резной спинкой вперёд и садиться, положив на неё подбородок.

«Нет, не о том ты, Мирра, думаешь!» — одёргиваю я себя и снова пытаюсь читать. Но прежде надо найти текст по моим нынешним мозгам, которые сейчас думают в разные стороны.

Снова порхают пожелтевшие страницы. И вот наконец-то глаза фиксируют большие белые прогалы. Но это не журнальная страница. Это вложенная в них страничка из тетрадки в линейку. Строчки отпечатаны на машинке. Такая имелась у Бабуленции, и я играла с ней в детстве.

Строчки, хоть и порядком выцветшие, но не мельтешат, а стоят смирно, как солдаты на параде. И мои зрачки принимаются втягивать их в себя:

— Хоть и тесен порой этот глобус, Есть убежище средь одеял. Мои окна выходят на бездну: В паре метров — конец бытия. Время бьётся, как горная речка, Превращая

поверженных в шлак. Я гляжу уже, кажется, вечность — И всё ближе ко мне этот мрак. Мне себя, будто хлама, не жалко. Кто я есть — маргинал, импотент…

Здесь мои глаза спотыкаются о зачёркиванье: импотент заменён на инвалид- и продолжают далее.

— Предо мною гигантская свалка Всех карьер, всех богатств и детей. И пред нею я чувствую робость, Хоть судьба всех вещей мне ясна. Мои окна выходят на бездну. Как и ваши. Покойного сна!

— Чё делаешь? — грозная тень нависает над лежанкой.

— Это ваши стихи? — в моём лепете — смесь изумления и страха.

— Баловался в молодости. — Дядя Коля сцапывает листок, рвёт на мелкие кусочки, приговаривая нараспев:

— Мои окна выходят на пропасть. Как и ваши. Покойного сна!

Прозвучало как отбой. И я прикорнула на своём ложе. А давний кошмар — воспоминание выползло из мрачных глубин памяти. Сначала скрежетом железа. Потом…

Потом меня с силой бросило вперёд, а затем назад, отчего шейные позвонки готовы были разлететься, но чудом сохранили изначально установленный ряд.

Боль обрушивается на меня подобно душителю, набрасывающему подушку на лицо жертвы.

Силуэты людей в салоне начинают кружиться с бешеной скоростью, превращаясь в воронку. Она втягивает меня внутрь.

А потом чья-то рука поднимает краешек этой воронки. И сквозь щёлочку виднеется нечто. Оно похоже на человека. Только вместо головы — большой орех. Мне ещё неизвестно его название. Много позже я увижу его на рынке и узнаю содержимое скорлупки, похожую на человеческий мозг. Так вот в том автомобиле моё зрение сообщило мне, что голова-орех расколота надвое.

Это воспоминание преследовало меня долгое время, и психотерапевт сказал Бабуленции, что причина кроется в отрицании. В ответ на её скептический взгляд до принял вид абсолютной невозмутимости и пояснил, обращаясь ко мне:

— Как бы ты не старалась не думать об… ну скажем, о зелёной обезьяне, именно её ты и будешь представлять себе. — Далее последовал шлепок рукой с безупречно обработанными ногтями по столешнице. — Но у тебя есть выход. Знаешь, какой?

Я покачала головой.

— Думать не о зелёной обезьяне. А о другом.