Поцелуй мамонта
Шрифт:
Только отвернулся учитель к доске, как скороговоркой для задней парты звучит: «А я вишен летом целую тарелку…»
– Полиевктов! Не отвлекайтесь. Дальше что?
– Гэ–груша! – гаркнул Михейша.
И тихо соседу: «Отгадай осетинскую загадку. Вэсыт гэгруша, нэлза сэскушат…»
– Отвали! – ругнулся сосед.
Соседа звать Серёгой. Он друг и товарищ Михейши, будущий зубрила и совсем не хулиган. Ко всему – сын попа Алексия. Ещё они воюют пластилиновыми войсками. У Михейши уже триста пеших воинов и сорок кавалерии, а у Серёги только двести. Правда,
– Серёга, а я вчера новое царство слепил. Двадцать миллионов. 1 . Я тебя…
Как он хотел в ближайшее воскресенье разгромить Серёгино сборно–лошадиное монголо–татарочье и крестоносное воинство, изречь не успел. От доски снова пытают:
– Дэ! Полиевктов! Опять! Что застряли? Дэ…ну?!
– Дэ – дыня, е – ель… – продолжил ученик.
И исподтишка Серёге:
– А я вчера Шишку на Балбеса ка–а–к бросил, а он ка–а–к взвился…
1
Один пластилиновый человек у мальчиков согласно «Пакту о ведении честной переписи населения и войск» равнялся одному миллиону жителей или десяти тысячам воинов. (Комментарий Славки Обалдуевой, далее «СА»)
– Кто «он»?
– Ну, Балбес, пёс наш.
– И что?
Учитель снова вмешивается в беседу. Вот же чёрт, не даст поговорить.
– Михайло! Тьфу, Полиевктов!
Дальше ещё и с издёвкой: «Михаил Игоревич! Продолжайте алфавит».
Тьфу!
– Жэжуравлина, зэземляника… – тянет ученик резину. Скучно ему.
– Сядь пока, лоботряс. Вижу, что знаешь.
– Фу! Жуть, – садится Михейша с размаху. И тут же: «А–а!»
– В чём дело?
– Тут кнопка… тут.
Бэмс левой! Бэмс обраткой соседу!
Серёга умирает внутренним смехом.
А умирающим даже по башке не больно.
– …Могли бы французский учить! – мечтает Михейша. Он давно уже читает газеты и слегка брешет по–французски. Он знает двести английских глаголов и может одним иероглифом – правда, с отрывом написать слова «государственная почтовая служба Китая». Ему вся эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвёртый класс. И желательно без экзаменов!
2
На каждую вторую задержку – а по учительскому, это элементарное опоздание, – пишется письменный выговор. На третью «задержку» зовут родителей. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но всё равно шанс: остаться неотмеченным в зловещем классном гроссбухе с прокурорским карандашищем на верёвке.
Михейша живёт неподалёку от школы: всего–то за пятьдесят узких дворов – каждый по пятнадцать шагов. Или – в пересчёте по десять прыжков вдоль ограды: итого четыреста простых сажен.
Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.
Да и дел по пути надо сделать немало:
Можно рыкнуть соседской собаке. Да так умело, и так по–львиному, чтобы повергнуть её в натуральный шок.
Есть смысл подложить в почтовый ящик Фритьоффа пустых бумаг, а ещё лучше – с таинственными каракулями собственного сочинения – чтобы тренировал сосед извращённый свой ум.
Надо подсушить и подпалить траву, а в октябре это вовсе не просто.
Надо проковырять дыру в тротуаре, устроить рядом капкан, вынув жердь из–под ходовых досок; надо дождаться первой жертвы, чтобы удовлетвориться в пользе содеянного.
И ещё… очень много разных «и», невозможных к тому, чтобы всех их тут разом взять, да перечислить.
По причине регулярных и весьма обоснованных «задержек» Михейша выучил долгую жизнь сторожа наизусть и в мельчайших деталях.
Сегодня Прокл был неразговорчив, и на Михейшино «здрасьте, дядя Прокл», буркнул только «здрась…», а имя Михейшино напрочь забылось.
А Михейша, напоминаем как бы между прочим, – внук директора.
НЕСКУЧНЫЕ НОВОСТИ ИЗ НЬЮ–ДЖОРСКА
1
Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин «глаза залил» на сорока днях почившей супруги.
Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые нищие. Подсобляли шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзья–стервятники из Надармовщинкинской провинции, кантон Закисловка.
На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом!
Что бы не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом!
Не просыхает Прокл с того тягостного момента целую неделю.
Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения.
Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из–под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные после магазина, но так и ненадёванные супругой новые, городского вида чулки, ровно в день утраты – во вторник двадцать третьего сентября.
Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.
Плетутся ноги в обратную от школы сторону.
Словно забыв давний уговор, припасённый на чёрный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нём.
И будто бы, как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный дензнак канул в лету.
А «лета» эта, не имеющая ни рода, ни склонения, ещё более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться, хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира «Кути».