Поцелуй с дальним прицелом
Шрифт:
В ту пору я еще заботилась о таком буржуазном предрассудке, как репутация… Впрочем, нет, не совсем так: коли мне удалось бы соблазнить Никиту, я бы не скрывала, что стала его любовницей, но уж если чести лишил меня всего лишь Корсак, то я намерена была таить свой грех елико возможно долго.
Напрасно надеялась!
Может быть, кто-то все же слышал мои и Корсака исступленные стоны, доносившиеся из его комнаты, а возможно, сам он языка за зубами не удержал (мне лично это кажется более вероятным), однако скоро весь пансион Мошковых, в том числе и добрейшие хозяева, узнали, что меж нами произошло в новогоднюю ночь. Народ здесь был взрослый, много чего в жизни повидавший и испытавший, однако я была среди всех младшей, ко мне относились, как к девочке, нежной, наивной девочке, и я до поры образа этого старалась не нарушать, чтобы этих людей, моих новых друзей, не разочаровывать. Нет, я нимало не притворялась, я такой и была, по сути дела, – наивной, испуганной девочкой, во всем была ею, что не касалось моей страсти к Никите, – но после новогодья я заметила, что некое отчуждение пролегло меж мною и всеми остальными, тень какая-то, прежнее безудержное дружелюбие словно бы ледком подернулось…
Не знаю, кто именно сообщил о случившемся Никите. Но думаю, что и это сделал не кто иной, как Корсак, и могу себе представить степень скрытого (а может быть, и нескрываемого) злорадства, которым, конечно, было проникнуто его признание.
Увы! Его ожидания оказались обмануты! Никита только плечами пожал (это мне сам Корсак потом рассказывал с откровенным разочарованием) и заговорил сразу о визах, которые он привез. А когда я, придя к нему за документом, вдруг разрыдалась и принялась молить простить меня, он поглядел с холодным недоумением:
– Отчего вы считаете, что должны мне что-то объяснять, в чем-то передо мной оправдываться? Ни в коем случае! То, что свершилось, это был ваш собственный выбор. Я сказал вам уйти из той комнаты и себя не позорить – вы предпочли остаться и вываляться в грязи. Ну что ж, я понимаю, иногда кажется, что лишь это может нас утешить в горе… но, право, это ведь то же самое, что головную боль лечить выстрелом в висок! Бессмысленная затея, поверьте.
Не этих слов я от него ждала, не этих! Но сомневаюсь, что могла бы дождаться того, чего хотела. Может быть, Никита и вовсе таких слов не знал, а если даже и знал, то берег их для другой… для той, которую мне вскоре предстояло увидеть.
Я тогда еще не знала, кто такие – африканские зомби, про жрецов вуду и слыхом не слыхала, конечно. Теперь могу сказать: Никита был зомби, и таким его сделала она, та женщина.
Но об этом, как и о многом прочем, речь пойдет дальше.
Пока же скажу еще несколько слов о том, как я жила, прежде чем оказалась в Париже.
Французскую визу получила только я – впрочем, только я ее и запрашивала. Корсаку дали германскую, Соловьев оставался в Финляндии, профессор восточных языков уехал в Америку, леди Эстер (или как ее там?) в родимую Грейт Бритн. Мы простились друг с другом и с добрыми хозяевами приснопамятного карантина, а потом втроем – Корсак, Никита и я – отправились в Берлин. Никита сопровождал меня, потому что дал слово отцу (вернее, его жене), что сдаст меня им с рук на руки; по пути нам предстояло недели две пробыть в Берлине по его делам и делам отца. У них, у отца с Никитой, имелось совместное предприятие, какое именно – это я узнала только в Париже, а пока мне было только известно, что заведует им мачеха.
Корсак был очень недоволен, что нам вскоре предстоит расстаться, и даже подозревал Никиту в каких-то происках (хотя сам же с самого начала просил германскую визу, потому что в Берлине жила его сестра и муж ее был какой-то высокопоставленный немецкий чиновник, чуть ли не депутат рейхстага или бундестага, кто их разберет, эти самые германские стаги, вечно я в них путалась!). Услышав, что мы задержимся в Берлине, он приободрился и вновь стал лелеять мечту сблизиться со мной. Неведомо почему он решил, что коли получил мою девственность, так и я сама непременно должна ему принадлежать, и не прекращал делать мне предложения руки и сердца, а наткнувшись на мою жестокую неуступчивость, посулил, что поедет в Париж и станет просить моей руки у отца.
Я его видеть не могла, не то чтобы жизнь с ним связывать! Мучилась я с ним так и этак, пытаясь от себя оттолкнуть, однако все было напрасно. Не верила я во внезапно вспыхнувшую страсть Корсака! Он все еще лелеял надежду задеть Никиту, а может быть, желал через меня сблизиться с отцом, которого почему-то воображал одним из столпов Белой гвардии в изгнании (при том что отец вообще ни дня в армии не служил, ни в Белой, ни в той еще, царской). Видимо, Корсак надеялся, что с помощью такого свекра и его дела пойдут на лад.
Я его пыталась образумить и грубо, и помягче, однако все было напрасно, так что мне ничего не оставалось делать, как пожаловаться Никите и попросить его защиты.
Он посмотрел мне в глаза, и я, как всегда, поразилась яркости того серого цвета, в который природа, а вернее, вдохновлявший ее Господь окрасил его глаза. Возможно, у другого человека они показались бы излишне светлыми, но у Никиты ободок вокруг радужки был очень темный – это придавало им особенную яркость и выразительность. Нет, дело было даже не в цвете, а именно в свете этих серых глаз. Благодаря этому бледное лицо Никиты всегда казалось загорелым, смугловатым, а в полутемной комнате его глаза вообще начинали отливать опаловым, лунным блеском. Никогда в жизни, ни у кого больше я не видела таких удивительных глаз… впрочем, никогда в жизни, никого больше я и не любила с таким безумием, как Никиту!
Итак, услышав мою сбивчивую жалобу на Корсака, Никита посмотрел мне в глаза, чуть шевельнул бровями, но я словно бы услышала его мысли, которые можно выразить короткой и грубой, но весьма доходчивой фразой: сама, дескать, ты себе эту постель постелила, сама в ней и спи! Сентенция эта, прозвучавшая в моем воображении, имела, увы, буквальный смысл, и хоть Никита об этом смолчал, видно было, что он явно не хотел вмешиваться в возникшую ситуацию. Мне пришлось напомнить, что мой отец поручил меня его заботе. За этим последовал новый выразительный взгляд. Другому человеку на моем месте стало бы стыдно за такой пошлый упрек после того, как Никита вывел меня из Петрограда, спасал на льду, однако я помнила лишь о том, что именно он и погубил меня, именно из-за его злобной (я это так воспринимала) неуступчивости Корсак и стал моим любовником, приобрел на меня некоторые права, пусть и существующие только в его воображении.
Перед собой притворяться бессмысленно, поэтому сознаюсь: я надеялась пробудить в Никите чувство вины, надеялась, что это приблизит его ко мне… так же упорно, как Корсак желал вновь сойтись со мной, я желала переломить отчуждение Никиты, растопить его холодность… может быть, со временем… Ну что ж, и мечтанья Корсака, и мои оказались совершенно бесплодны… мне вообще всей жизни не хватило, чтобы добиться этого мужчины!
Ну а тогда мне все же удалось убедить его вступиться за меня. Он нехотя пообещал поговорить с Корсаком и обещание свое исполнил. Однако даже я не ожидала такого эффекта от этого разговора. Корсак после него не только оставил меня в покое, а исчез – буквально исчез из нашей жизни! Он не простился, не сказал мне ни единого слова – его просто не стало. Вот нынче он был – а спустя час его уже и след простыл, и более он никогда не появлялся в том уютном пансионе на Курфюстендамм, где мы с Никитой снимали две комнаты у интеллигентной немецкой семьи. Видимо, Никита, по своему обыкновению, поставил Корсака перед выбором (то есть это он так называл, а я думаю, что он просто Корсаку пригрозил!), ну, тот и сделал верный выбор…
Некоторое время – потом, когда я узнала об истинном смысле деятельности Никиты, – я, вспоминая это бесследное исчезновение, думала, что Корсак и в самом деле был им убит. Не скажу, что меня это тревожило или как-то беспокоило… сознаюсь, меня вообще в жизни ничего не тревожило и не беспокоило, кроме бесплодных, отчаянных, злых мечтаний о Никите… Остальное как бы проходило мимо моего сознания, все эти мужчины, которые были в моей жизни, и мои мужья, и дети, их болезни, их горести, даже потеря родины, даже война – все это были такие несущественные мелочи перед моей главной бедой, отравившей мне жизнь… Некоторые считали меня восхитительно сдержанной, некоторые – отвратительно равнодушной, да мне и на тех, и на других всегда было плевать! То есть участь Корсака меня не волновала, а просто интересовала.