Поцелуй с дальним прицелом
Шрифт:
Тогда я, конечно, принялась уверять себя, что мне померещилась эта переглядка, а теперь знаю – нет, не померещилась.
Никита, впрочем, ушел почти тотчас, как выразил соболезнования мне и мужу. Я его уход не сразу заметила, потому что меня окружили многие из тех, кто в прежние времена работал в «Черной шали». Собственно, пришли почти все: не было только Мии с Максимом (понятно почему), Насти Вышеславцевой (понятно и это!) да швейцара нашего: адмирал Андреев умер годом раньше. А полковник, улан ее величества, и его офицеры, и граф Львов, и даже тот грузинский князь Кирилл Геридзе, повар из ресторана «Терек», – все явились проститься с Виктором Ивановичем Ховриным.
Я слушала их соболезнования и утешения, кивала, говорила с ними, потом вдруг оглянулась –
И тут я заметила, что не одна я смотрю ему вслед. Глядел на Никиту и кладбищенский сторож, который присматривал за могилою Анны, а теперь, значит, станет присматривать и за отцовым надгробием. Отец, помню, говорил, будто он с этим сторожем даже подружился, поскольку на кладбище бывал часто, очень часто. Мужичок этот был малоросл, худощав и очень похож на домового своим морщинистым, густо, до самых глаз, заросшим белесым, седым пухом лицом. Звали сторожа, дай бог памяти, Федором; был он не из эмигрантов, а в самом начале Первой мировой войны приехал в Париж со своим барином, которому предписали лечиться на юге Франции. Тот до юга не доехал, а здесь, на чужбине, возьми да и помри, ну, а Федору больше некуда было податься в России, вот он каким-то чудом и пристроился на освободившееся место при монастыре Сент-Женевьев-де-Буа, остался ходить за родной могилой да за другими – чужими, но все же русскими, а значит, тоже родными. Он и теперь там лежит, рядом с барином своим, – Федор, кладбищенский страж.
А может, его звали Михаилом?.. Нет, кажется, он был все же Федором.
Ну так вот – я заметила, что этот самый Федор глаз не сводит с удаляющегося Никиты. И ох какой недобрый был этот взгляд! Ну словно на зверя лютого смотрел добродушный охранитель могил!
Любопытство мое разгорелось. Не раз уже было сказано: когда речь шла о Никите, я с собой справиться не могла! А оттого улучила минутку и спросила Федора:
– Знаете ли вы господина Шершнева?
– Как не знать! – сердито ответил он. – Небось дневал и ночевал возле этой могилки-то, не реже вашего покойного батюшки тут бывал!
Ну да, чего я еще ждала? Как Федор мог не знать Никиту? Ведь здесь, на Сент-Женевьев-де-Буа, последнее пристанище Анны…
Видимо, лицо у меня очень изменилось, потому что сторож спохватился: лишнего сболтнул! – и принялся что-то бессвязно бормотать, сей господин-де не столь уж часто тут и бывал, видать, ему померещилось, а коли приходил, так вместе с Виктором Ивановичем, вот как в последний раз, когда тот преставился в одночасье…
– Что? – не поверила я ушам. – В последний раз? Никита… то есть господин Шершнев являлся сюда вместе с моим отцом в день его смерти?!
Федор помрачнел.
– Мало что явился, – проговорил он сердито. – Да еще что учудил! Что учудил, калмык бесчеловечный!
– Почему калмык? Что он учудил? Скажите мне, Федор! – пристала я и уж не отставала от него.
Федор сначала то отмалчивался, то отговаривался пустяками, однако тревожное любопытство разбирало меня, и я все старика донимала, ну, он не выдержал и проговорил сердито:
– Мы с моим барином-покойником много по России поездили, бывали и у калмыков. Народишко такой по Волге в низовьях, в степях царицынских живет. У них как ведется? Сидит такой калмык на бережку и видит: человек тонет. Так он ни в жизнь, ни за что спасать утопленника не станет. Дескать, он такой погибели вышними силами обречен, бог смерти за ним пришел. Да и покойных своих они не в земле хоронят, а на деревья привязывают, в бересту да тряпицы запеленав, сами же кладбищ своих не чтут и не навещают, ибо верят, что там смерть живых похватать может. Но ведь мы не инородные дикари, для которых шаманы с бубнами камлают, мы же христиане православные! Ладно, пришли вы с добрым человеком рабу Божию Анну Александровну помянуть, выпить на помин ее души, – пусть, это святое дело. Так ведь выпивку всяк по-разному переносит! Кто, как мой барин, к примеру, коньяк бутылками пить сможет, а кому
У меня потемнело в глазах. Я смотрела на Федора, ничего не видя, не понимая. Его губы шевелились, выражение снова сделалось испуганное. Но я не слышала ни слова. Подбежал Робер, тоже начал что-то говорить – сердитое, судя по сдвинутым бровям. Наверное, он бранил меня за то, что я поехала на кладбище, его не послушав, и вот теперь мне стало плохо. Но я могла только догадываться об этом – голоса Робера я тоже не слышала. Окружающий мир сделался беззвучен и жуток. Но мои мысли – о, они просто-таки кричали на разные голоса в голове, они спорили, обменивались догадками… я их ощущала не как свои порождения, а как свору каких-то чужих, враждебных друг другу людей, поселившихся в моем мозгу, словно в собственном доме, и донимавших меня своей возбужденной болтовней.
Они, как и я, были потрясены словами Федора: оказывается, Никита пришел на кладбище с моим отцом, дал ему чего-то выпить, а потом, когда отцу сделалось плохо, бросил его умирать в одиночестве на могиле Анны.
Что это значит?! Чем напоил Никита отца? Не тем ли самым странным приторным ликером под названием «Мараскин», от которого умерли Анна и Максим?
Да нет, глупости, не от мараскина умерли те двое любовников, а теперь и мой отец! Ликер был нужен Никите лишь затем, чтобы развести в нем какое-то смертоносное средство, которое имело лишь некоторые общие свойства с амигдалином, однако действовало в первую очередь на сердце, поражая его смертельным спазмом.
Так сказали мне голоса, и я, сколь ни была несведуща в химии, а тем паче – в судебной медицине, с ними согласилась, потому что тут и знаний никаких не нужно было, догадка лежала на поверхности.
Но зачем?! Чем досадил отец Никите? Тем, что был законным супругом предмета Никитиного обожания и вожделения? Ну и что ж такого, ведь чувства Анны к мужу давно умерли, и с тех пор она щедро дарила их другим. Никите и самому перепадало, я ведь знаю, видела… Да и даже если причина – его ревность к отцу, не запоздала ли она? Ведь Анны уже несколько месяцев нет в живых!
А если не из ревности, почему еще Никита мог убить моего отца? Ну не из корысти же! Ресторан «Черная шаль», насколько я знала, был хорошо продан (не без помощи моего мужа), деньги разделены сообразно первоначальному вложению обоих компаньонов. Никита не мог считать себя обделенным. Отец в жизни не совершил ни одного бесчестного финансового поступка, он скорее свои бы интересы ущемил, чем хоть полушку у другого отнял!
Нет, все существа, поселившиеся в моей голове, сходились в одном: дело не в деньгах. Просто отец каким-то образом дознался, что именно Никита убил Анну и Максима – убил из ревности. Может быть, неугомонная Настя Вышеславцева со своей страстью совать нос в чужие дела сболтнула ему о дружбе Никиты с доктором-экспертом Гизо. Может, не обошлось тут без наущений Мии – не знаю, и мысли, советчики мои, не знали тоже, да, впрочем, все это было не суть важно.
Главное, что отец проведал о преступлении Никиты и, видимо, имел неосторожность высказать убийце свои подозрения. Ну а Никита со своей склонностью к стремительным поступкам решил не оставлять в живых опасного свидетеля… Да еще небось оправдывал себя тем, что он никогда и ничего против воли другого человека не сделает, что тот сам сделал свой выбор…
Странно, конечно, что Никита до сих пор не расправился с Настей Вышеславцевой. Я ведь еще когда сказала ему, что она прозрачно намекает на его дружбу с доктором Гизо!