Почему евреи не любят Сталина
Шрифт:
И все же начавшаяся «оттепель» позволила более или менее самостоятельно мыслившей творческой интеллигенции, еще недавно жестко придавленной прессом перманентных идеологических проработок и «чисток», перевести дух и обрести робкую надежду на лучшее будущее.
Возникший в обществе оптимистический настрой способствовал повышению его творческого потенциала, необходимого для создания новых талантливых произведений в области литературы и искусства. Однако либерально настроенная интеллигенция недолго пребывала в плену радужных иллюзий. Горькое разочарование она испытала сразу, как только попыталась донести до публики плоды своих вдохновленных «оттепелью» трудов.
Это стало особенно очевидным, когда власть, напуганная социально-политическим обострением в Польше и Венгрии (так называемый венгерский синдром), вновь стала с конца 1956 г. натягивать ослабленные было административные вожжи и ужесточать цензурный контроль.
Вот почему либеральная интеллигенция, которая поначалу с энтузиазмом восприняла официальные декларации о восстановлении «социалистической законности», потом все более скептически относилась к подобной риторике, призванной камуфлировать продолжавшееся (пусть и в меньших масштабах) попрание государством гражданских прав и свобод.
По этой причине в среде демократически настроенной творческой элиты произошло разочарование в Хрущеве, которого та первоначально (после XX съезда) воспринимала как новоявленного «царя-освободителя». Окончательное охлаждение к нему в этом слое произошло после XXII съезда КПСС, на котором тот хоть и инициировал второй этап десталинизации, но так и не решился на сколько-нибудь основательное реформирование страны, подменив его тупиковым «коммунистическим проектом» — утопией, обернувшейся потом социальным застоем.
По сути, Хрущев оказался заложником межеумочной «застойной» позиции — «ни сталинизма, ни демократизации». Это окончательно «развело» власть с социально активной интеллигенцией, причем не только с либеральной, но и неопочвеннической.
Приверженцы обоих этих направлений начали постепенно отмежевываться от бесплодной официальной идеологии, все более обособляясь в собственных идеологических катакомбах. С противоположных позиций они принялись подспудно оппонировать власти, которая, оказавшись на идеологической обочине, способна была реагировать на подобные «вольности» разве что по примитивному охранительному принципу «тащить и не пущать».
Вместо решения «еврейского вопроса» хрущевское руководство предпочло эту чрезвычайно болезненную для него проблему «замести под ковер» парадной советской действительности. Накладывая такое табу власти, помимо прочего, надеялись нейтрализовать негативное влияние мифа о еврейском всевластии на набиравший силу русский национализм. Между тем развитие культуры и религии нацменьшинств само по себе никогда не служит яблоком раздора в их взаимоотношениях с национальном большинством. Зато межнациональным трениям несомненно способствуют непрозрачность власти и тайные интриги в ее коридорах, провоцирующие в населении недоверие к ней, а также различные страхи, в том числе и юдофобию. По сути, в хрущевское время, когда верхи предпочитали «в упор» не замечать «еврейского вопроса», официальный антисемитизм переродился в асемитизм, т. е. в политику его преимущественного игнорирования.
Не лучшим образом советское руководство справлялось и с другими проблемами, существовавшими в экономике, в отношениях с интеллигенцией, других ключевых сферах жизнедеятельности общества и его социальных сегментах, деградировавших под бременем несвободы, автаркии
…Когда проходишь на Новодевичьем правительственном кладбище мимо созданного Эрнстом Неизвестным замечательного бело-черного памятника Хрущеву и видишь на его бронзовом лице лучезарную улыбку, то хочется верить, что в его политике позитивного в отношении евреев было все же больше, чем негативного. Впрочем, такого же мнения придерживаются, как представляется, большинство из ныне живущих бывших советских евреев, считающих Хрущева отцом «оттепели», положившей конец ужасным «черным годам» сталинизма.
Смерть поэта Мандельштама
В ноябре 1933 г. Мандельштам написал эпиграмму на Сталина:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища. И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина.В ночь с 16 на 17 мая 1934 г. Мандельштама арестовали. На Лубянке он признался, что читал стихотворение следующим людям: жене Надежде, брату Александру Мандельштаму, брату жены Евгению Яковлевичу Хазину — литератору, подруге жены Эмме Григорьевне Герштейн — сотруднице ВЦСПС, Анне Ахматовой — поэтессе, ее сыну Льву Гумилеву, Давиду Григорьевичу Бродскому — литератору, Борису Сергеевичу Кузину — сотруднику зоологического музея, Марии Сергеевне Петровых — молодой поэтессе.
Мандельштам назвал девятерых, о которых следователь был осведомлен. Кроме них стихи о Сталине слышали еще восемь человек, но следователь их не назвал, и Мандельштам промолчал. Остался не упомянут, например, Пастернак. Пастернак пошел просить за Мандельштама в «Известия» к Н. Бухарину, а Ахматова — к Авелю Енукидзе, в Кремль.
Возможно, это заступничество известных поэтов и Николая Бухарина сыграло свою роль. Известен факт звонка Сталина Пастернаку, в котором предметом разговора был Мандельштам.
Резолюция Сталина была: «Изолировать, но сохранить». И вместо расстрела или лагерей — неожиданно мягкий приговор: ссылка вместе с женой, Надеждой Мандельштам, в город Чердынь-на-Каме Пермской области. Возможно также, что вождю невыгодно было убивать поэта. Стихи казненного звучат сильнее.
В Чердыни у Мандельштама были приступ душевной болезни и попытка самоубийства. Он выбросился из окна больницы и сломал плечо.