Почему море соленое
Шрифт:
— А пока что он решил осчастливить нас с вами. Саблин извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул мне.
Я не верил своим глазам: старшина второй статьи Соколов просил оставить его на сверхсрочную службу. И это Костя Соколов, железный человек, упрямец и фанатик, Помешавшийся на неведомом минерале аникостите, решивший во что бы то ни стало отыскать именно его? Сколько раз я уговаривал Костю остаться на сверхсрочную, и все безрезультатно, он и слышать не хотел. А тут — на тебе!
Ай да Саблин, молодец! Нет, не ошибся я, в свое время простив ему заблуждения молодости и оставив
А Смирнова все-таки жаль отпускать: он лучший рулевой и великолепный старшина. Однако задерживать его не имеем права, он отслужил одиннадцать лет, хочет закончить Строгановское училище и зажить наконец нормально. Здесь личная жизнь ограничена сроком стоянки корабля у причала минус дежурства и вахты. Надо будет на досуге подсчитать, сколько дней в этом году мы стояли в гавани. Скоро опять в море, идем в Северную Атлантику, и надолго. Правда, об этом знают только офицеры, остальным, как всегда, я объявлю цели и задачи похода лишь после того, как выйдем в море. Но надо дать возможность людям побыть на берегу. Сегодня молодых матросов распишут по боевым частям, у старшин и офицеров будет много хлопот, старпом уже намекал, что хорошо бы сегодня запретить увольнение на берег. Нет, пусть все идет как обычно, а с распределением и устройством молодых надо управиться до ужина…
А Саблин все еще жалуется механику Солониченко:
— Вам легче, у вас технари, они в рассуждения о смысле жизни не лезут. А мне вон еще одного живописца подкинули.
Интересно, что Саблин запел бы, если ему еще и «апостола» подсуропить? В данный момент Егоров убирает мою каюту. Любопытно, как он с этим справится…
5
Каюта была прибрана, палуба подметена и протерта влажной тряпкой, раковина умывальника вымыта с содой, медный кран горел, отражая пробившийся через иллюминатор луч солнца, а Егоров развалился в моем рабочем кресле и пускал в иллюминатор колечки дыма. Получалось это у него хорошо, колечки из его сложенных трубочкой губ выпархивали одно за другим и, расширяясь, нанизывались на барашек иллюминатора, как сушки на нитку.
Я кашлянул. Егоров вскочил и спрятал сигарету в рукав робы.
— Ну как, освоились?
Вполне. Техника несложная. — Егоров усмехнулся. — Вот только наколочки не хватает.
— Какой наколочки?
— На лоб. Ну, вроде нимба. — Он очертил рукой вокруг головы и ловко выбросил сигарету в иллюминатор, — Как у официанток, и еще, говорят, у горничных в лучших домах Филадельфии.
— Ну, это не проблема. Сходите к корабельному портному и закажите по размеру своей головы. Он вам с кружевами сделает. Что еще?
— Все, — упавшим голосом сказал Егоров.
— В таком случае вы свободны. Благодарю за приборку.
— Пожалуйста. — Матрос направился к двери, потоптался возле нее и спросил официальным тоном: — Разрешите обратиться, товарищ капитан второго ранга?
Я знал, о чем он попросит, и твердо решил отказать ему.
— Товарищ командир, нельзя ли мне без этого дела? — Он окинул взглядом каюту. — Куда угодно, хоть в кочегары. Не привык я прислуживать.
— Служить, Егоров, служить!
— Все равно не по мне это.
— Понятно. — Я сел в кресло и указал ему на диванчик: — Присаживайтесь. И можете курить.
Егоров сел на краешек дивана и выжидательно посмотрел на меня. Глаза у него были как осеннее море: грустные и серые, с легкой дымкой тумана. Лицо узкое, правильных очертаний, вот только лоб нависает, пожалуй, слишком низко и придает мрачноватое выражение.
Говорю намеренно сухо:
— Товарищ Егоров, вы только начинаете службу, поэтому желательно, чтобы с самого начала вы усвоили, что на корабле команды подаются с мостика. Не потому, что оттуда виднее, а потому, что на мостике, как правило, стоят люди опытные, знающие, несущие ответственность за корабль, за каждого матроса, за выполнение всех поставленных задач. Государство облекло их властью, им беспрекословно подчиняются все члены экипажа. Разве вас этому не учили?
— Учили. Но я ведь с просьбой.
— Просьбу вашу я не могу удовлетворить.
— Почему?
— На сей счет у меня есть свои соображения. И я, пожалуй, поделюсь ими. Но при одном условии: откровенность за откровенность.
Егоров настороженно посмотрел на меня. Я не торопил его с ответом. Наконец он согласно кивнул.
— В таком случае, гроссмейстер, я предлагаю решить один шахматный этюд. На доске по три фигуры. У черных: а) Личность; б) самолюбие; в) а почему именно я?.. У белых: а) кому-то надо; б) железная необходимость; в) стремление не подавить Личность. Ваш ход, гроссмейстер.
Егоров думал долго. На левом виске его вспухла и отчетливо пульсировала стремительная жилка. Видимо, от напряжения — раньше я этой жилки не замечал. Он машинально сунул руки в карман, вытянул пачку сигарет, но тут же положил ее обратно.
— Черные сдались. — Егоров поднял руки.
— А как насчет наколочки?
— Обойдусь, земля-то, как вы изволили заметить, маленькая.
— Значит, запомнили?
— Такие вещи почему-то запоминаются. — Егоров помедлил и добавил — Хотя и была у вас, по-моему, не совсем точная формулировочка. Вы сказали: «Землю можно сегодня уничтожить, но можно еще и уберечь». Неужели так легко сегодня уничтожить нашу грешную планету? По моим подсчетам, трудновато.
Ага, даже подсчитывал, а не только запомнил. Недурственно!
— Нельзя понимать меня буквально. Я имел в виду, что на ней можно уничтожить почти все живое.
— Почти. Но не все? — Кажется, Егоров доволен, что уличил меня в неточности.
— А вы не думали о том, что, случись такое, оставшиеся в живых стали бы завидовать мертвым?
Егоров посмотрел на меня удивленно. На виске у него опять вспухла и стремительно запульсировала синяя жилка.
— Признаться, об этом я как-то не подумал, — задумчиво сказал он.
— А надо думать, Егоров. Мы отвечаем не только за ту землю, которая при нас. Мы отвечаем и за то, что будет на этой земле после нас. Голая, обожженная, покрытая пеплом, населенная полутрупами… Кому нужна такая земля?
Егоров довольно долго молчал. Потом тихо и задумчиво произнес:
— Странно все-таки.
— Что странно? — не понял я.
— Да вот то, что я об этом раньше как-то не задумывался. Об этом же читал в газетах, слушал по радио, но все это проходило как бы мимо меня. Не то чтобы я не придавал этому значения, а, наверное, не понимал, насколько серьезно все это. И только здесь, на корабле, начал по-настоящему понимать: не в бирюльки мы тут играем. Честно говоря, я никогда не верил, что может разразиться ракетно-ядерная война.