Почему море соленое

Устьянцев Виктор Александрович

— Вот так надо. Смотри за этим концом, а этот держи туже. Теперь сам попробуй.

После нескольких попыток у молодого матроса, видимо, начинает получаться, и Пахомов одобрительно хлопает его по плечу:

— Молоток!

И когда я отучу его от жаргона?

— Товарищ командир, разрешите обратиться? — окликает меня корабельный писарь матрос Семиглазов. Он тоже из молодых, еще робкий, на мостик ступить боится, так и стоит на трапе. Но я его ценю не за робость, а за аккуратность и редчайшее на корабле умение печатать на машинке сразу двумя пальцами.

—

Обращайтесь, — разрешаю я.

— Вот ваш отпускной. — Семиглазов протягивает мне бланк отпускного билета. — Как вы приказали, со второго июля.

— Спасибо.

На мостике — заметное оживление. Ну да, они уже сообразили: раз командир уходит в отпуск со второго, то домой придем не позже первого. Теперь будут считать, сколько компотов осталось до берега.

— Разрешите идти? — спрашивает Семиглазов.

— Да, пожалуйста.

Семиглазов козыряет, хочет повернуться кругом, но спотыкается, и я едва успеваю схватить его за рукав.

— Осторожнее.

Старший матрос Ермолин, наблюдавший за этой сценой с сигнального мостика, ухмыляется:

— Детский сад, да и только!

Протасов грозит Ермолину пальцем и тот скрывается за обвесом.

Семиглазов осторожно спускается по трапу. Надо будет на денек-другой отдать его Сенюшкину, пусть слегка обкатает. На корабле по трапам положено спускаться и подниматься бегом.

А погода на редкость тихая. Интересно, сколько она продержится?

— Штурман, что там синоптики обещают?

Саблин высовывается в иллюминатор штурманской рубки, окидывает взглядом океан и говорит:

— Утешительного мало. С зюйд-зюйд-веста циклон прет.

— Когда до нас доберется?

— Примерно через сутки, если не повернет куда-нибудь.

— Авось повернет, — с надеждой говорит Протасов. Он плохо переносит качку и страдает не столько от нее, сколько от моральной подавленности — все еще стыдится, хотя на это никто на корабле давно уже не обращает внимания.

— Некуда ему поворачивать, — огорчает его Саблин. — С двух сторон зоны высокого давления его подпирают. Та еще кутерьма будет.

8

Говорят, на Севере мороз как огонь, а ветер — как нож. Сейчас начало июля, никакого мороза нет, но ветер действительно режет как нож. Чуть поднимешь голову — полоснет по лбу так, что невольно прячешься за ветроотбойник.

За плексигласовым ветроотбойником ходового мостика уныло и монотонно качается полосатый океан. Он качается уже четвертые сутки после урагана, предсказанного тогда Саблиным. И хотя волна заметно идет на убыль, сигнальщик старший матрос Ермолин, служивший на корабле третий год, но так и не привыкший к качке, проклинает господа бога, гром небесный, царство морское и тот день, когда пошел служить на флот. Должно быть, старшина первой статьи Маслов тоже жалеет, что Ермолин пошел служить на флот, но предупреждает весьма сдержанно:

— Не ругайся. Услышат на мостике, за такую лингвистику отвалят на полную катушку.

Ермолин глянул с сигнального мостика вниз на ходовой и, увидев меня, отскочил от поручней. Да, за «лингвистику» я строго наказываю. Не люблю парадоксов, а мне кажется парадоксальным, что Ермолин, окончивший два курса педагогического института, использует древний боцманский лексикон, хотя и красноречиво, даже вполне живописно. Разъяснить сие несоответствие и сделать соответствующие выводы сейчас обязан был Маслов. А старшина еще и утешает матроса:

— Ничего, скоро этот чертолом кончится, солнце-то в воду село, смотри, какой закат.

Тоже мне синоптик, такой закат как раз к ветру. Старшина, видимо, усвоил всего одно правило: «Если солнце село в воду, жди хорошую погоду, а если солнце село в тучу, жди, моряк, на море бучу». Старшина не учел при этом перистых облаков, а они меняют дело. К тому же теперь в атмосфере нашей грешной планеты действительно что-то разладилось, порой погода выделывает такие фортеля, что у штурманов и синоптиков глаза на лоб лезут. Сотни спутников посматривают за движением воздушных масс. И циклон видели, а вот ураган все же не смогли предсказать, он налетел так же неожиданно, как застигал мореходов, наверное, и две тысячи лет назад.

Однако закат и в самом деле хорош. Багровое зарево охватило почти полкупола, а над самым горизонтом тянется раскаленная полоса. Она становится все тоньше; кажется, кто-то огромный и невидимый бьет кувалдой небосклона по наковальне горизонта и сплющивает полосу в тонкий брусок. Сейчас сунет брусок в океан, как кузнец сует раскаленный металл в бочку с водой, и брусок, окутавшись паром, зашипит…

Зашипело внизу, на камбузе, должно быть, кок тоже зазевался на закат, и что-то у него там убежало или подгорело. Снизу потянуло жареным мясом и луком. Вахтенный рулевой матрос Мельник сглотнул слюну и покосился на круглые морские часы. До смены вахт оставалось еще тридцать восемь минут.

Брусок уже не виден, над горизонтом висит лишь легкое оранжевое облачко, оно быстро тает. Остывает небосклон, на нем все отчетливее проступают первые звезды, вода становится сначала сиреневой, потом синей и, постепенно густея, — совсем черной.

Видимо, пейзажные созерцания опять настроили Ермолина на лирический лад, и он сказал Маслову:

— Как приеду домой, сразу женюсь.

Ну да, Ермолину осталось служить всего три месяца. Эти последние месяцы службы всем им кажутся слишком долгими и томительными, если еще учесть поголовное желание поскорее сменить жесткую корабельную койку на двухспальную кровать. Сами они последние месяцы служат ни шатко ни валко, но смену дрессируют нещадно. В этом их огромное достоинство, пожалуй, единственное.

Вот и сейчас Ермолин строго спрашивает молодого матроса Савчука:

— Что слева?

— Красная ракета! — испуганно говорит Савчук.

— Доложи как положено. И погромче.

Савчук нагибается к ходовому мостику и орет:

— Красная ракета, курсовой двадцать левого борта, дистанция… — Дистанцию определить на глаз трудно даже опытному сигнальщику, потому что ракета не на воде, а в небе, и Савчук докладывает наобум: — Дистанция сорок два кабельтова.