Почти рукописная жизнь

Гришковец Евгений Валерьевич

Меня же первым делом потянуло зайти в помещение, которое ничем другим, кроме воинской части, казармы, быть не могло. Вот я туда и направился.

Любое жильё, любое сооружение без человека быстро ветшает и приходит в плачевное состояние. Непонятно, сколько лет простояла эта казарма без людей. Научную станцию закрыли в 1994-м, но воинскую часть, военных, видимо, вывели много раньше. На стенах при входе и в заваленных обломками мебели и каким-то другим хламом коридорах я увидел текст воинской присяги и лозунги. И то и другое ещё времен СССР… Было видно, что в одном помещении стояли кровати, другое помещение – явно сушилка. Ещё одна комната была арсеналом, осталась стойка для автоматов или карабинов и ящики, где, очевидно, держали патроны. Столовая с окном раздачи, офицерские кабинеты, что-то вроде спортивного зала, в котором на стене ещё сохранилось облупившееся изображение олимпийского мишки, некогда нарисованное каким-то матросом. Часть явно принадлежала Военно-морскому флоту.

Когда-то люди несли здесь службу. Ох и тяжёлая это была служба! Кто-то здесь провёл все свои три положенных года, а кто-то из офицеров и мичманов – больше. Когда-то в этих помещениях пахло едой, раздавались голоса. Всё было чисто, работала котельная, а батареи обогревали эти помещения.

Люди, служившие здесь, наверняка по-своему любили своё жильё, понимая, как чертовски далеко они находятся от своих городов и родных мест. Наверняка они гордились местом службы, ощущали или придумывали себе важность той работы и службы, которую несли в этих ужасно трудных для человека местах.

Пусть даже без придуманной важности и без гордости, думаю, они не смогли бы всего этого построить и как-то здесь прожить. Не представляю, как они тут жили и служили. С учёными, что работали по соседству, всё гораздо понятнее. Учёные любят свою работу, они любят и больны Арктикой, для них работа на дальних станциях – это юношеская мечта, романтика и призвание. А каково было тем, кто совершенно случайно, без всякого желания, наоборот, вопреки желанию попал в Арктику, на дальнюю оконечность Новой Земли…

Всех, кто высадился на берег, перед высадкой попросили ничего по возможности не трогать, не перемещать, не брать в качестве сувенира и также по возможности не топтать мхи. Нас попросили ходить по камням, потому что мхи и местная растительность очень нежны, несмотря на то что произрастают в суровейших для любой формы жизни местах. То есть мох, конечно, живуч, но если на него наступить и поранить, твой след зарастёт только через много лет.

Ещё нас предупредили, что, если вдруг на нас начнут пикировать и кричать небольшие белые птицы с длинным раздвоенным хвостом, бояться их не стоит. Птицы называются крачки. Это довольно нежные создания, абсолютно беззащитные, ничего плохого они сделать не могут, максимум – клюнуть в голову, что и попытаются сделать, если мы подойдём близко к их гнёздам. А гнёзда крачек увидеть сложно, они их вьют прямо на земле, во мху.

Орнитолог Мария с почтением говорила о крачках. Она говорила о них, как говорят обычно о мужественных людях, которые, несмотря на свою физическую слабость или небольшой рост, способны на смелые и отчаянные поступки.

Она с восхищением сказала, что крачки, будучи самыми слабыми обитателями здешних мест, отчаянно смело защищают свои гнёзда. А ещё она сообщила, что крачки – самые большие путешественники из всех живых существ на Земле. Эта маленькая птица совершает самый дальний перелёт. Она гнездится и выводит птенцов в Северном Заполярье, а с наступлением северной зимы улетает в Антарктику. Если по прямой, то она пролетает 18 тысяч километров. Но крачки по прямой не летят, их маршруты причудливы и извилисты. Некоторые из них пролетают за один перелёт до 50 тысяч километров. В это очень сложно поверить, глядя на совсем небольшую и такую хрупкую птичку. Крачка удивительна ещё тем, что больше всех в мире проводит времени при солнечном свете, так как в Арктике и Антарктике в её присутствии стоит полярный день и ночную тьму крачка встречает только во время перелётов. Вот такая дивная птица, у которой тоже, как и у описанной мной ранее кайры, очень трудная трудовая жизнь.

С крачкой я познакомился. Всё, что сказала орнитолог Мария, оказалось правдой. Я решил прогуляться в относительном уединении, пошёл вдоль моря между водой и мхами и вдруг услышал над собой отчаянные пронзительные крики. Поднял вверх голову и тут же присел. На меня, раскинув крылья, крича или скорее вереща, налетали две белые птички. Это и были крачки. Я постарался как можно скорее ретироваться, но всё-таки получил клювом в затылок. Довольно ощутимо. Клюв острый. Я, как бы потешно это ни смотрелось со стороны, был рад этому знакомству. Больше к этим мхам я приближаться не стал. У крачек и так жизнь трудная, зачем её усложнять.

Мне удалось полюбоваться полярными маками. Это дивные цветы, маленькие и нежные. Лепестки их жёлтые и почти прозрачные, а высота стебельков 5–7 сантиметров. Растут они как бы крошечными букетиками, маленькими островками красоты среди камней.

Грунтом или почвой поверхность, по которой мы ходили, на которой растут мхи и эти цветы и на которой когда-то люди построили описанное мной брошенное хозяйство, назвать трудно. То, по чему мы ходили, больше похоже на тёмный гравий или щебёнку. Как на этом могут вырасти цветы – совершенно непонятно. Кроме маков там ещё цветёт камнеломка, маленькие беленькие цветочки. Малюсенькие. Камнеломка тоже растёт островками. Как бы я хотел, чтобы у меня на подоконнике, в горшке, дома цвела камнеломка! Чудо как хороши и скромны эти маленькие цветы!

Я нарушил просьбу ничего не брать и с собой ничего не забирать. Среди разбросанных повсюду и уже покрытых многолетней пылью, а то и мхом обломков разного оборудования, осколков посуды, обрывков проводов и прочего я нашёл чистую и блестящую на солнце чернильницу, точнее, флакон из-под чернил. Судя по цвету выцветшей крышки, чернила были в этом флаконе зелёные, потому что крышечка когда-то была зелёной, но выцвела. Такие флаконы я помню из молодости и детства. Сейчас таких уже не делают. Этот флакон блестел на солнце, словно его протёрли от пыли незадолго до нашей высадки. Он был с плотно закрученной крышкой, но наполовину заполнен чистой водой. Я не мог не взять его себе. Больше, честно, ничего не трогал и на мхи старался не наступать.

Но главная находка ждала меня в домике брошенной научной станции. Ждала именно меня, потому что зашедшие до меня туда люди её не обнаружили. Никто не заметил то, что было практически на виду. Удивительно! Но я счастлив, что то, о чём сейчас говорю, ждало именно меня и мне досталось. Наверное, остальные отвлекались на другое. А там было на что отвлечься. Интересно было посмотреть на разбитое, а некогда дорогое и точное оборудование. В спальнях на топчанах остались полосатые матрасы. Над одним из топчанов, на стене, висела, да и сейчас висит вырезка из журнала с фотографией ещё совсем молодой Мадонны. Над другим топчаном кто-то прикрепил портрет актёра Олега Борисова. Ясно, что у проживавших в спальне учёных были очень разные вкусы. На столике в той же спальне я нашёл листок из какого-то журнала со статьёй про фильм «Чужие» и с фотографиями Сигурни Уивер.

Статья про фильм «Чужие» в заброшенной научной станции на краю земли, среди руин и ржавых тракторов, а также каких-то антенн и разбитого оборудования, показалась мне просто мистикой и невероятным совпадением…

Но это была не та находка, о которой я хотел сказать. В одном из помещений, на подоконнике заколоченного досками окна, я увидел бутылку водки. Явно современную и не советских времен. Я глазам своим не поверил, когда обнаружил, что бутылка закрыта и даже запечатана… Ну и, конечно же, она была полна!