Почти рукописная жизнь
Шрифт:
Не буду рассказывать о том, чего это стоило, сами ребята не особенно об этом рассказывали. Сначала им удалось найти две гильзы, явно принадлежавшие людям группы Альбанова. Гильзы были образца 1910 года, а в следующий раз в этих местах появилась экспедиция только в 1928-м.
Представляете, что это значит: найти гильзы среди острых, заснеженных или обледенелых камней, чёрт знает где, в районе восьмидесятой параллели. Найти иголку в стоге сена – чепуха по сравнению с той задачей, которую поставили перед собой мои новые знакомые.
Не представляю себе, каким образом ребята смогли не отчаяться, не плюнуть, а продолжать упорные поиски. В итоге они нашли останки одного из четырёх пропавших. На небольшом, узеньком каменистом берегу, между водой и скалами. Они говорят, что ничего более удивительного и радостного с ними в жизни не происходило. А нашли они скелет без головы, с остатками одежды. При помощи металлоискателя им удалось найти серебряную ложку, серебряные карманные часы, корабельный свисток, нож и даже слипшийся и превратившийся в комок, но всё же сохранившийся дневник, который при помощи экспертов частично можно было прочитать. Однако до сих пор непонятно, чьи кости найдены… Был ли этот человек последним остававшимся в живых из той четвёрки или он раньше погиб, а остальные пошли дальше. Этих тайн Арктика пока не открыла.
На том месте, где были обнаружены кости, ребята установили крест. Они сделали его как могли, из самых больших брёвен топляка, которые только смогли отыскать на берегу. И хоть крест не маленький, на фоне скал он кажется сделанным из спичек.
Мы видели его с борта нашего судна в бинокли. Подойти и высадиться было невозможно из-за плохой погоды, да и неподалеку ошивался крупный белый медведь.
Останки человека пока не опознаны: сложно найти ближайших потомков тех четырёх человек, что не дошли до мыса Гранта. Архивных данных по ним не сохранилось, а записи в судовой книге не содержат дат и мест рождения этих людей. Это, конечно, уже следующий этап работы. Если личность этого человека будет установлена, уже родственники решат, что делать с останками. Но ребята готовы по желанию родственников отвезти кости обратно, на место гибели полярника, и захоронить их там. Тогда в Арктике появится ещё одна могила со скромным крестом и именем.
Вот вам история двух крестов, которые стоят на наших северных землях. Давать ещё комментарии по этому поводу мне представляется излишним. Через призму и чистейшую линзу Арктики всё видно. Видно, кто чего стоит.
Завершая свой арктический дневник, должен признать, что заболел Арктикой. Надеюсь, мне хватит сил и здравого смысла оставить эту свою болезнь при себе и не рассказывать об этом всем и каждому при любом удобном случае. Понимаю, что удалось изложить едва ли десятую часть тем и впечатлений, которые до сих пор пульсируют во мне. Но надо жить дальше. Обязательно!
Однако отныне я буду надеяться, ждать, что меня снова позовут в арктические высоты. Новые знакомые обещали взять меня с собой на другие острова и земли, в другие северные моря. Надеюсь, так и случится. Надеюсь, я для них теперь человек не посторонний.
10 августа
Вчера, 9 августа 2012 года, умер Пётр Наумович Фоменко. Я узнал об этом из новостей по телевизору: с этой поистине печальнейшей новости начинались вчера все выпуски новостей. Как была воспринята новость страной? Да, наверное, довольно спокойно. Для огромной страны он как был, так и остался неизвестным героем. Наверняка кто-то, слушая радио в машине и услышав сообщение о том, что умер некий Фоменко, сделал погромче, подумав, что сообщили о смерти Николая Фоменко, который, конечно же, стране известен многократно больше. А потом, когда убедился, что это не тот Фоменко, делал радио тише…
С этим ничего не поделаешь. Люди театра и сугубо театра остаются любимы только теми, кто мог видеть в театре их спектакли. А значит, смерть Петра Наумовича острее всего ощутима в Москве. Ну а за её пределами – немногочисленными счастливчиками, кому удалось побывать в его театре на спектаклях. Все, кто принадлежит театру России, восприняли горестную весть как личную утрату. Но тех, кто делает театр, очень и очень мало. Так что вчера в России произошло большое горе для совсем немногих людей.
По радио, по телевидению вчера всё время звучали фразы: закончилась эпоха, с Фоменко ушла эпоха и тому подобное. Большая ошибка думать, что со смертью Петра Наумовича закончилась некая эпоха. Та эпоха, которую подразумевали говорящие эти фразы журналисты и театроведы, закончилась давно. Этой эпохи давно уже нет. Один человек не может ни отвечать за эпоху, ни воплощать её. Он был просто последним из той эпохи, которая ушла и от которой мы теперь не находим следа в нашей сегодняшней театральной жизни и культуре.
Я хотел бы сказать какие-то слова о Фоменко, адресуя их прежде всего людям, которые не понимают и не знают, кто вчера умер. Хочу сказать простые слова, поскольку не являюсь глубоким знатоком творчества Петра Наумовича. Я с ним даже ни разу не общался. Случилось три-четыре рукопожатия и десяток-другой любезных слов. Но я всё же посмею сказать о нём, поскольку вчера умер человек удивительной судьбы и огромного значения для культуры последних двадцати лет нашей истории.
Последние двадцать с небольшим лет жизни Петра Фоменко – на мой взгляд, беспримерный случай жизни в искусстве. Я не знаю подобной судьбы. Не могу припомнить, чтобы кто-то, проживя большую и полную разнообразных событий, но вполне обычную жизнь в театре или кино или в каком-то другом роде художественной деятельности, вдруг достиг предельных вершин и стал тем, по кому мы сегодня скорбим, после шестидесяти. А Фоменко именно после шестидесяти лет создал свой театр, который назвал мастерской своего имени.
Если смотреть на то, что он делал прежде, что можно сказать? Даже сложно сформулировать… Он делал то, что делали многие. Делал спектакли, телевизионные фильмы, ездил по городам, много ставил. Он был одним из многих режиссёров, которые делают свою работу. Он не был Товстоноговым, Эфросом или Васильевым. Его телевизионные работы имели довольно высокий средний уровень. На этом уровне в то время работали многие. У него был свой почерк. Но это не было мощным стилем. В этом не было внятной заявки на то, что перед нами автор неповторимой театральной идеи. Он был просто одним из многих талантливых людей.
Если вы посмотрите на фотографии Петра Наумовича периода семидесятых-восьмидесятых годов, то и внешне он был вполне обычным человеком. Можно даже сказать, неприметным. На этих фотографиях не видно мощи, притягательности, обаяния и даже некой породы, которая выявилась в нём позднее. Он как будто чего-то ждал. Как будто многие годы набирал и впитывал то, что ему удалось с таким блеском излить в последние два десятка лет жизни.
Сколько помню разговоров о Фоменко, а помню я эти разговоры уже лет пятнадцать, он всегда болел. Мне всегда говорили, что он плохо себя чувствует. Когда я написал свою первую пьесу, многие рекомендовали показать её именно Петру Наумовичу. Правда, тогда же они говорили, что современных пьес он не ставит, что у него другие интересы и он как бы не сегодняшний человек. Я несколько раз пытался с ним встретиться и показать ему пьесу, но он хворал, и встреча не состоялась.