Почти вся жизнь
Шрифт:
— А ты паинька, не пьешь, не куришь?.. Старшина, наверное, тебя по головке гладил?
— Да нет, он у нас ко всем был одинаковый. Просто такое соцобязательство взяли — не курить.
— А больше ты никаких обязательств не брал?
— А как же! Хожу вот по чужим квартирам — грязь скоблю!
Натопили так, что запахло краской, открыли окна настежь — сыро, сыро…
Наконец все было закончено. Даже закопченный потолок протерли, даже занавеска чистая, даже розовая вазочка на столе…
Все сделано, а ей грустно. Свистит в кухне чайник.
— И шить, Леня, умеешь?
— А что, нужно? Давай!
— Пограничники все умеют?
— Все, Шурик, не волнуйся…
А ей грустно. И есть не хочется. И устала, кажется, не очень, всю тяжелую работу он сделал.
— Душно как-то, а на улице свежо, выйдем, Леня. Ты нашу канаву еще не видел? У нас канава знаменитая. О ней даже у классиков есть.
На классиков и на достопримечательности Ленинграда он реагировал немедленно, это нетрудно было заметить, но тут он промолчал.
Все-таки вышли на улицу. Он, снова затянутый в рюмочку, начищенный и надраенный, она в легком светлом платье, купленном перед самой войной.
— Ну как, Леня, нравится?
— Очень! Ты в нем такая молоденькая!
— Ну спасибо, Ленечка, а вообще-то ты меня «бабой Шурой» зови!
Но и на улице ей казалось, что душно, она все посматривала на небо и говорила, что будет гроза, хотя небо было чистое и на нем очень скоро появились крупные звезды.
Спустились по каменным ступенькам к воде. Вода черная, мелкая, неподвижная. Голоса с улицы падают сюда, как в глухую бочку. Невдалеке работает землечерпалка. Два слабых электрических огонька, похожие на светящиеся поплавки.
— Знаешь, в детстве мне строго-настрого запрещали сюда бегать. Боялись, вдруг я сорвусь, а я бегала, и однажды меня за это наказали. Я плакала, просила прощения — никогда, никогда, никогда больше не пойду туда… А однажды я видела, как человек бросился в воду, прямо с парапета. И все. Пожарные приехали, но уже все, кончено. Я самоубийц не понимаю. А ты?
— Да это то же, что самострел!
— Нет, по-человечески…
— Сейчас только самая жизнь начинается!
— А сколько еще людей гибнет, пока ты со мной здесь зябнешь… Тебе скоро, очень скоро уезжать?
— Ты же знаешь…
— Знаю. Я так. А вообще меня в детстве не наказывали. Ну почти что нет. Я по математике отставала, так отец только скажет: «Смотри, Шурка!..» А потом я математику полюбила… Ты хочешь домой?
— Куда домой? — спросил он напряженно.
Медленно поднялись по скользким ступенькам. Темно и тихо. Как он сказал? «Сейчас самая жизнь начинается…» Да? Так? А землечерпалка день и ночь работает, И такой переливчатый, ни на что не похожий шум. Странно, что вчера она не слышала этого шума…
Не надо зажигать свет. Не надо. Я хочу послушать, как шумит землечерпалка. Но разве свет мешает слушать? Не знаю, не знаю. Какой далекий переливчатый шум.
— Леня,
Ночью она проснулась, услышала шум землечерпалки и все вспомнила. Баксаков сразу же проснулся:
— Что, что?
— Нет, нет, ничего, спи…
5
— Я вышла замуж, — сказала она Лидии Андреевне, стараясь держаться как можно свободней. — Вот мой паспорт. Анкеты в загсе просто чудо: какой раз по счету вступаете в брак? Так в скобках и написано: по счету. Я написала в девятый, а регистраторша шуток не понимает…
— Опять, значит, «жди меня»?
Шурочка засмеялась. Минуту назад она готова была поспорить, что именно так скажет Зуева.
— Едем на Север, Лидия Андреевна, будем жить на заставе. Я тоже думала, что придется до конца войны ждать, но нам это ни к чему. Леня кадровый, понимаете? Ну, скажите мне, ради бога, что вам не нравится?
— Все нравится, — сказала Зуева хмуро. — Поздравляю тебя, желаю много счастья.
— Как-то я обо всем этом никогда всерьез не думала…
— Сколько же ты сейчас думала? Минут пять или больше?
— Да не больше, наверное…
— Вот люблю тебя, что правду говоришь. А он сколько думал? На минуту больше? «На Север!» «На заставу!» А что ты фабрику бросаешь, специальность, Ленинград — об этом он подумал?
— Леня говорит — его работа там, устрой, говорит, в Ленинграде начальником войск…
— Когда едешь?
— Завтра. Можно сказать, послезавтра. Ноль двадцать поезд идет. Лидия Андреевна, можно нам в общежитии свадьбу отпраздновать? Мы посторонних не позовем, только наши девочки…
Но с девчонками оказалось еще труднее, чем с Зуевой.
— Зачем тебе это сокровище? — кричала Надя. — Ты посмотри на себя, ты эффектная, за тобой еще не один побежит, ты худенькая, но у тебя все твое еще впереди!
— Ненормальная, на Север ехать, мало тебе одной блокады было! Да ты и не одета! — кричали со всех сторон.
— Ни за что бы не вышла замуж за военного, — сказала Мария. — Что это за жизнь на колесах! Мала хата, да моя!
— Девочки, да я-то уже замужем, — старалась она всех перекричать. — Он мне нравится, я его ни на какую хату не променяю!
— Пусть едет, пошли ему развод, — сказала Милка Колесова.
— Да уж прямо! — крикнула Надя. — Ты бы развод послала!
И потому что Милку Колесову не любили и звали «гадючкой», эти слова сразу все повернули.
— Ты что человеку настроение портишь?
И все повернулось на сто восемьдесят градусов. Что у нас, каждый день свадьба? Отметить, отметить! У каждого нашлась заначка, по карточкам давали вино, и по такому случаю сложились, а «гадючку», как самую хозяйственную, послали в коммерческий. Койки на чердак, сдвинули столы, покрыли чистыми простынями, а культсекторе взяли патефон, пластинок мало, но быстрый танцевали под «Славянский танец», а медленный под «Танец маленьких лебедей».