Почти вся жизнь
Шрифт:
— В карете что надо скажете. — В первую минуту она не поняла, что «каретой» врач назвал машину. Да, да, конечно, «карета скорой помощи», это еще и мамочка так называла.
Все молчали, когда Тамару положили на носилки и понесли вниз. Давно уже отсюда никого не выносили. Да и была ли в блокаду «скорая»? Наверное, была. Ведь у кого-нибудь в огромном городе мог случиться аппендицит или еще что-нибудь в этом роде. Но все-таки аппендицит — это болезнь мирного времени. И аборт тоже.
— Я хотела с вами
— А я отдельно ни с кем не разговариваю, — сказал врач, отвернулся и взял Тамару за руку.
— Известно, о чем разговор, — сказала санитарка и хихикнула, а другая стала сердито скручивать козью ножку.
Потом Шурочка сидела в вестибюле больницы за столом, покрытым плюшевой скатертью, и в сотый раз читала, что делать с новорожденным, если у него гноятся глаза. Большие часы на стене со страшной силой били каждые четверть часа. Потом она уснула, уткнувшись в плюшевую скатерть, и сквозь сон слышала, как пробило два часа, а потом половина, но чего половина — она не могла понять.
Ее разбудил врач, который приехал со «скорой» и привез нового больного.
— Можешь идти домой. Я навел справки и поговорил с лечащим врачом. У нее выкидыш. Естественный выкидыш, ты этого слова, может быть, и не знаешь, но раз уж ты сюда приехала…
— Нет, я знаю, — сказала она, проснувшись. — Большое вам спасибо, доктор.
— Иди, иди… Через три дня она будет дома.
— Спасибо, большое спасибо…
Он пожевал беззубым ртом и сказал:
— Я с твоей мамой в Мечниковской работал. Екатерина?..
— Григорьевна… — сказала Шурочка, страшно волнуясь.
— Жива? — спросил врач.
— Нет. В сорок втором, в январь…
— Ну, ну… Ну, иди, иди… Хорошая была женщина, десять лет вместе работали. Таких сестер теперь больше нет.
— Спасибо, доктор. Но я вам тогда соврала: девочка та не родная мне. Просто подружка. Комсомолка. А я…
— Ты, я думаю, большая начальница, — сказал врач не улыбаясь.
— Выбирают… — сказала Шурочка.
3
Она спала в эту ночь от силы часа три и за станком едва на ногах держалась. В обеденный перерыв ее вызвали в партком, к Зуевой.
Старая, больная Зуева всю жизнь проработала в прядильне. Секретарем партбюро ее выбрали месяц назад. Но и раньше по всем доверительным делам девчонки бегали только к ней. Раньше бегали в прядильню, теперь в партком.
Зуева все знала.
— Смену дотянешь?
— Дотяну…
— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?
— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…
— Не ты сама, а я сама должна была знать.
— Так личное дело, Лидия Андреевна…
— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как
— Можно. Только, смотрите, не молоденького!
— Да вы и старика доведете… Ну как, будем брать о моральном облике? Или индивидуально?
— Лучше индивидуально. Как что замечу, сразу к вам. Любовь.
— В том-то и дело, что не любовь.
— А это как узнать?
Зуева нахмурилась:
— Смотри, Шурка, тебя я не пощажу. Шура, тебе учиться надо, ты способная, родители мечтали видеть тебя человеком образованным. Создадим тебе условия…
— Лидия Андреевна, я, кажется, о себе не давала повода…
И вышла, стараясь не вилять бедрами. Она знала, что у нее походка такая… И чем дальше, тем хуже обстояло у нее с этим дело. Маленькая грудь и широкие бедра. Оттого и походка такая.
После смены она сказала:
— Девчонки, не могу больше, сплю… — И повесила над своей койкой плакатик: «Без доклада не будить».
Проснулась в сумерки, и в такой необъяснимой тоске, что просто хоть вешайся. Не надо «Воскресения», и «Радугу» не буду дочитывать. Достала свой дневник. Нет, ничего не хочу. Дневник безобразный и по форме и по содержанию. Почему я такая несчастная? Ответить на письмо английской девушке Мери Смит? Нет, не хочу. Мери Смит из города Манчестера тоже работала на ткацкой фабрике, и они переписывались: «Дорогая Мери, сегодня у нас большой праздник — прорвана блокада. Когда же вы, англичане, откроете второй фронт?» «Дорогая Шура, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Мы разыщем Гитлера в любом краю света».
Почему мне так тяжело? Меня никто не понимает, даже Лидия Андреевна. Надо было мне сначала условиться о встрече, а не бежать домой как полоумной. Но разве я полоумная? Все девчонки считают меня чересчур разумной, а я полоумная?.. Почему я ему не сказала, чтобы он пришел? Какой-то он не такой, как все: да, нет, нет, да… Отец тоже был молчаливый, и мамочка говорила, что она всегда от этого страдала.
Господи, какая у меня физиономия, или это зеркало так искажает. Хоть на воздух выйти, хоть подышать свежим воздухом, а потом буду дальше читать «Воскресение» или отвечу Мери Смит.
В проходной ее окликнула вахтерша:
— Шурка, это, наверное, тебя третий раз военный спрашивает, фамилию не знает. Это ты «Александра Васильевна»?
Было темно, но она сразу увидела Баксакова. Он стоял в садике напротив проходной. Фуражка почти сливалась с листвой. Как теперь быть? Спокойно перейти улицу и сказать: «Здравствуйте, Леня…»
Она стремглав бросилась к нему:
— Леня, Леня, вы меня давно ждете? Леня, а если бы я вовсе не вышла? У вас что, увольнительная? До какого часа?