Почти
Шрифт:
вы видели в заляпанном окне
сереющую, тягостную небыль?
В нём заводские, пышущие трубы
тельняжными пунктирами стоят,
как старых маяков
ещё живые трупы
для местных моряков
который год подряд.
Но море, даже если бы могло
всхлестнуть хребты в сушёных этих землях,
скорее бы людей разогнало
таких ранимых и таких оседлых.
Как пешки на доске без королей
курящие, тельняжечные трубы
среди покинутых фигурами полей
спокойно
в расслабленные губы.
И выдувают из своих оков
то бюст Бетховена, то бюст Вальтера
как вариант горячих облаков
в разбитом этом храме
стойки периптера.
Дрожащих птиц помехи без следа
пересекают выцветшее небо…
Кто вам сказал, что вы
уйдёте все туда,
когда землёй в земле
вы думаете – где бы
себя похоронить. И на каком кладбище
местечко прикупить. И где поставить крест.
На холм. На свою жизнь. И на какие тыщи.
И хватит ли на всех весёлых этих мест.
Проклятье каждому кто нажимал курок.
моё проклятье. самое треклятое.
кто только смог. кто лишь посмел и смог.
проклятое. проклятое. проклятое.
кто палец указательный согнул
по своей воле или своеволию
или приказу. тем кто не моргнул
вам тысячу проклятий или более.
Над этим местом всё ещё зима.
Во встречных взглядах много беспокойства.
Теория, лишившаяся свойства
теории, свела меня с ума.
Что взявши в руки всякую валюту
купив ничто идёшь спокойно на.
Клыки растут помимо кабана.
Томиться девушка в курилке душной,
на пустыре ребёнок золотушный
поёт как хороша моя страна.
Печален север, радостен наш юг.
В грязи застряла тётка деловито.
Не Лизавета, но и не Лолита.
Мужик в экране снова про каюк.
Значки для упрощенья осложнений.
Спина моста украшена слегка
прозрачной жижей. И под ним река.
И голос из семнадцати мгновений.
Коленки нравятся унылому уроду -
он гоготнул и, видимо, сеанс.
а взглядом проводивши дилижанс,
как кажется, почувствовал природу.
Как славно угодили в сети.
Какой поднялся в жизни ветер.
У жизни нет бельвью,
Мы были счастливы на свете.
Зачем, скажи, зачем нам эти
гаданья по белью?
Нечеловеческое зренье
отбросив всякое прозренье
увидит в жизни дно.
Вернее в жизни её бездну.
А нам пытаться бесполезно.
Нам не дано.
Плач по любви, ведь умершего надо оплакать.
Кликай пространство и мёртвого тщетно зови.
Сухо на улицах. В голосе старая слякоть.
Плач по любви.
Горе в слезах – ничего не придумать смешнее!
Мёртвые мысли в ещё не убитых глазах.
Бедная девочка. Нам бы немного умнее…
Горе в слезах.
Как я устал. Скорей бы кончится февралю.
С его мёрзлым асфальтом, истериками, фестивалями равнодушья
в вагонах метро – еду, сижу и сплю -
с дымным запахом тамбуров в которых одно удушье.
Соприкосновенье с чужими, жующими свою печаль,
живущими с ней как с законной своей женою…
Можно свихнуться, если продлится этот февраль.
Можно почуять чужую печаль спиною.
Что им надо? Что они силятся прочитать в лице-
моём, опущенном, грустном, скрывающем своё горе,
видящем только февраль, мечтающем о конце
февраля, знающем, что не завтра, совсем не вскоре?!!
Дом мёртв увы! Я распадаюсь в прах.
С улыбкой равнодушия в зубах
я сам себе шпион. И за собою
слежу, как-будто кто-то за стеною -
но ведь не я! Поверить в очевидность
трудней всего. Глаза остыли верить.
И кран секунды в раковину льёт.
как гвозди времени, которыми прибьёт
меня к кресту привычного пространства.
Дом мёртв увы. Знакомого убранства
не видит тело, мимо проходя.
С ума уже единожды сойдя
от крепкого мыслительного пьянства,
теперь пьёшь время будто бы шутя.
Это понятно. Где смеётся мудрый
там глупый плачет над своей лохудрой -
своей судьбой и глупостью своей.
Всё в золоте. Но этого не видно.
За пошлость горько, стыдно и обидно.
Живи в себе, не поклоняйся ей!
Ну, что ж, не без явного удивления
поднятой бровью мешая кашицу
в отношеньях и не без внутреннего давления
приходится признать – связей меньше, чем кажется.
И большая часть – суть боязнь деления
у частиц, чья жизнь вдруг отдельной окажется.
И подробности тоже и так же смажутся
как на белом белое в момент беления.
Ведь душа и тело не черны, не белены
а цветны на фоне нецвета зимнего.
И чужою скукой они наделены