Шрифт:
На дворе март, взбалмошно сияет солнце, истекают слезами сосульки, но здесь, в квартире No 15, где пахнет старыми вещами и стоят на полках фарфоровые безделушки, вечная осень.
Старушка Божий одуванчик, дунешь — рассыплется. Девятый десяток разменян. Волосы редкие, белые, тонкие — пушинки. Всюду приглажены, одна лишь прядка над правым ухом бунтует, что придает Божьему одуванчику вид немного легкомысленный. Стоит старушка у окошка, у фиалки сухие цветочки отщипывает.
Да только мысли ее не здесь, не в фиалке и не в капели. Заметно, что старушка
Наконец, решившись, быстрыми семенящими шажками старушка подходит к дверям и заискивающе окликает:
— Коралла Алексеевна! Коралла Алексеевна!
После второго призыва из соседней комнаты доносится скрип кровати и раздраженное сопение. Одуванчик пугается.
— Как же так? Вы спите, лапочка?
— Поспишь с вами, лапочка моя Тамара Васильевна! — раздраженно передразнивает толстый голос. — Едва промучалась с давлением и вот разбудила, дура старая!
Одуванчик вбирает голову в плечи. Однако она уже решилась, отступать поздно. Позади Москва или даже нечто более важное.
— Коралла Алексеевна, будьте так добры... Можно вас побеспокоить? — зовет она с щепетильной старушечьей гипервежливостью.
Яростно скрипит сетка кровати. Глухие удары босых пяток по ковру, затем более громкие — по линолеум. Одуванчик, слушая эти гневные шаги, съеживается еще больше.
В комнату заходит грузная усатая старуха лет семидесяти. Это Коралла Алексеевна Швыдченко, племянница жены брата Божьего одуванчика или что-то в этом роде. По ее синему халату крупными пятнами разбегаются цветы несуществующая в природе помесь мака и розы.
Речь ее выдает в ней малороссиянку. Звук «г» звучит у нее по-украински, с придыханием. Вместо «што», она говорит «шо», а в моменты удивления или радости, разводя руками, произносит с непередаваемой экспрессией: «Тю! Да ты шо!»
Но сейчас не такой момент. Сейчас разбуженная старуха не в духе. Войдя в комнату, Коралла устремляет на Божьего одуванчика сердитый взгляд.
— Сколько ж можно? Готовь — я, рынок — я, рецепты — я... Вот подохну как собака, вы ж меня еще и переживете, — шипит она. — Ну чего вам, Тамара Васильевна? Снова читать?
Божий одуванчик с надеждой кивает.
— Шо читать-то? Вы ж его, небось, наизусть уже знаете. Или от чтения там чего новое появится? — язвит Коралла Алексеевна и, хотя по комнате, начинает брюзжать.
Божий одуванчик виновато моргает и дожидается, пока минует гроза. Наконец грузная старуха берет со стола растрепанное письмо, подносит его к глазам и собирается уже читать, но тут ей приходит в голову, что она недостаточно еще накуражилась за прерванный сон.
— Чего ж сами не читаете? Вам написано — не мне! Вот и читайте, а я всё баста! — сопит она, перепрыгивая с «вы» на «ты» и всовывая письмо в ладонь Божьему одуванчику.
Старушка берет письмо и, щурясь, вертит его. Коралла испытующе наблюдает. Вся ее массивная фигура выражает превосходство и провокацию.
Внезапно Одуванчик преображается. Во всем другом она готова уступить, но только не в том, что составляет для нее единственную ценность. Она захлебывается от возмущения, заикается и даже не договаривает слов.
Усатая старуха равнодушно слушает. В волнении и заикании Одуванчика для нее нет ничего непривычного, все это она уже слышала и не раз. Коралле уже известно, что сейчас среди прочих слов прозвучит колючее, похожее на краба с клешнями, слово «катаракта». Коралла ждет. Наконец слово «катаракта» звучит, и седьмая вода на киселе удовлетворенно кивает.
Одуванчик замолкает, чтобы вдохнуть, и, икая, моргает припухшими веками.
— Ехали бы к себе в Винницу... Да только не очень-то вас там ждут... всхлипывает она.
Это замечание нарушает привычное течение размолвки. Задетая Коралла закипает и начинает кричать. Кричит она громко, побеждая противника не столько вескостью аргументов, сколько мощностью звука. Это она-то не нужна? Ее не ждут? Да на кой черт ей сдалась эта Москва! На кой черт ей нянчиться тут со старухой?
Коралла кричит тем громче, что действительно знает: не нужна она в Виннице, да и не к кому ей там ехать.
Децибелы нарастают. Перепуганный Одуванчик жмется дряблой спинкой к подоконнику и готовится пищать «караул!» И вот в тот самый момент, когда, по всем ожиданиям, должен произойти чудовищный взрыв и разорвать Одуванчика в клочья, Коралла внезапно сдувается. Некоторое время она еще бормочет, но уже вяло, без запала, и, наконец, замолкает.
В комнате с розовыми шторками повисает тишина. Одуванчик моргает, Коралла бухает пятками по ковру, остывая. Минут через десять седьмая вода на киселе сердито останавливается и берет письмо.
Одуванчик робко присаживается на край дивана. Перемирие установлено.
— Ну слушайте, Тамара Васильевна, лапочка вы моя! — кисло говорит Коралла и начинает читать.
Читает она внятно, громко, но без выражения. Разделения на предложения она не делает, отчего кажется, что на железный лист через равные промежутки времени роняют по крупной фасолине.
«Дорогая бабуся!
В каждом письме ты спрашиваешь меня, как я. У меня все как всегда, то есть лучше некуда. Живу в Тюмени. Здоровье у меня хорошее, ничего не болит, ничего не отморозил, в больнице тоже не лежал. Ты, старушка, не волнуйся. Водки я уже не пью, потому что в ней все зло, только иногда вина и пива, но это когда какое событие или праздник.
Питаюсь хорошо. Желудок работает нормально и это хорошо, потому что многие нажили тут от сухомятки язву двенадцатиперстной кишки.»
— Ох, ты батюшки! Язву! — с ужасом восклицает Одуванчик.
Коралла кисло смотрит на нее и продолжает:
«Одеваюся я тепло. Недавно купил себе куртку импортную с высоким воротом, называется „каляска“. Обуваюсь тоже так, как требует погода. Так что ты, бабуся, будь спокойна. Каждый вечер смотрю телевизор, в том числе „Вести“, чтобы быть в курсе событий, чего где в мире случилось. Показывает он у нас отлично, хотя до вышки далековато.»