Почтовый круг
Шрифт:
Подняли их в пять утра. Построили и повели в квадрат, обозначенное флажками место, где лежали уложенные парашюты.
Тихо на аэродроме. Застывший сонный купол неба, да нерастревоженный воздух, и ровная как стол, зеленая гладь аэродрома.
Покачиваясь под тяжестью парашюта, Сережка зашел в самолет. Сзади, отрезая путь, захлопнулась дверь. Загрохотал мотор, и самолет покатил к взлетной полосе.
Минут через пять после взлета загудела сирена, инструктор открыл дверь.
Сапрыкин стоял впереди. Сережка следом за ним, тыкаясь лбом в ранец Федькиного парашюта. Под ногами, покачиваясь, гудел пол.
— Пошел! — крикнул инструктор, и Сапрыкин рухнул в бездну. Согнувшись, Сережка бросился за Федькой. Его рвануло и потащило куда-то вбок, мелькнул и тут же пропал хвост самолета. Вцепившись руками в запасной парашют, кувыркаясь и не понимая, что же ему делать дальше, он летел к земле. Но уже в следующую секунду его дернуло, над головой раздался мягкий хлопок. Поглядев вверх, увидел рассеченный пополам купол парашюта.
«Перехлест, — определил Сережка, — этого еще не хватало, нужно сдернуть стропу».
Он попытался подтянуть лямку и тут же с ужасом увидел, что догоняет другой парашют, который висел прямо под ним. В следующее мгновение ноги коснулись и утонули в пружинистой ткани. И тогда, догадываясь, что сейчас он погасит купол товарища, Сережка побежал к краю. Ноги скользили, проваливались в мягкую ткань. Купол его собственного парашюта гас, но он не замечал этого. Наконец-то он добрался до края парашюта и скользнул в бездну.
«Запасной нужно выпускать, запасной», — шаря по груди, думал Сережка. Но тут его снова тряхнуло, и он почувствовал, что падение замедлилось. Подняв голову, он увидел: Федька держит стропы его парашюта, который обмяк и свисал как обыкновенная тряпка.
— Серега, держись! — крикнул Федька. — Дойдем на одном.
Так и долетели до земли. Приземлились они на пашню, недалеко друг от друга. К ним бежали: впереди всех инструктор, а за ним Косачев, Светка.
— Ну, подняли панику, — собирая парашют, оказал Сережка.
Вечером Косачев отозвал Сережку за палатку.
— Ну как, будешь еще прыгать или домой поедем? — спросил он.
— Ничего, прыгнем еще раз. Первый блин комом, второй должен получиться.
— И охота тебе жизнь тряпке доверять? — протянул Косачев. — Все равно ведь на самолете парашютов не дают. Может, уедем, а?
— Да ты что, сдрейфил? — воскликнул Сережка. — Куда ехать? Светка и та прыгнула. А мы обратно. Нет, ты что-то не то говоришь. Будем прыгать.
30 июня, вечер
Сегодня вдруг вспомнил, как я попал в летное училище. Мы с Павлом тогда в кавалерии служили. Приехало как-то начальство, нас построили. Спрашивают, кто желает в авиацию, — два шага вперед. Видимо, считали, что между конем и самолетом большой разницы нет. Мы с Павлом переглянулись и вышли. Все просто, всего два шага. Был кавалеристом, стал летчиком, а вот теперь еще Робинзоном. Никудышным, правда. Для бывалого человека тайга, говорят, мать родная. Для нас — мачеха. Сил уже почти нет.
XV. Медицинская комиссия
Комиссию проходили в аэропортовской поликлинике. Приехали с утра, сдали анализы, потом стали ходить по кабинетам. Раздетые по пояс, оглядывая друг друга, сидели в коридоре на стульях. Первым обычно шел Сапрыкин, за ним Сережка с Косачевым. Особенно боялись кабинета «Ухо, горло, нос», где крутили на кресле. Немало парней выходили оттуда бледными, невидящими глазами смотрели поверх голов и уходили в регистратуру забирать документы.
Но все обошлось. Жигунова посадили на стул, нагнули голову почти до самих коленей, покрутили немного, потом велели пройти и сесть на другой стул. Ничего страшного. Сережку это даже позабавило. На качелях они выделывали и не такое. Он так и сказал Косачеву, когда вышел из кабинета.
— Не дрейфь, забава для ребятишек.
Осталось пройти терапевта. Им сказали, чтоб пришли завтра, когда будут готовы анализы.
На другой день вышла осечка. Молоденькая врачиха измерила у Сережки давление, стала долго и внимательно слушать его. Она посмотрела анализы, покачала головой:
— Лечиться тебе, парень, надо, а ты в летчики собрался.
— Это я вчера мороженого наелся.
— Нет, это у тебя хроническое, видно, когда-то болезнь перенес. Шумы в сердце.
Окно в кабинете было открыто, из скверика пахло медуницей. Сережка почувствовал, как к горлу подкатил комок. Почему именно его? Он и не представлял, что из-за каких-то шумов в сердце может не пройти. Сердце никогда не подводило его, семнадцать лет он попросту не ощущал его.
— Тамара Михайловна, может, вы обследуете?
Сидевшая в глубине комнаты русоволосая женщина заглянула в Сережкину карту, наморщила лоб, пытаясь что-то вспомнить, посмотрела на него внимательно.
— Это ты Жигунов Сергей?
— Я.
— Боже ты мой! — выдохнула женщина. — Похож, ой как похож!
Сережка приподнял голову. Пусть охает, ахает, признает в нем кого угодно, лишь бы пропустила, подписала медицинскую карту.
— А ну, подойди ко мне.
Она уложила его на кушетку, стала внимательно слушать.
— Спортом, наверное, занимаешься? — спросила она.
— Ага. Легкой атлетикой и в футбол с ребятами играем.
— Мария Прокопьевна, — обратилась она к молоденькой врачихе, — я считаю, его можно пропустить. Это у него спортивные шумы. Ты посиди здесь, — сказала она Сережке. — Я сейчас на минуту выйду.
Тамара Михайловна взяла Сережкины документы, вышла из кабинета. Через минуту хлопнула дверь, в комнату впорхнула Светка.
— Мария Прокопьевна, а где мама?
— Сейчас придет.
Светка кивнула головой удивленному Сережке, подошла к окну, помахала кому-то рукой. Он привстал со стула, увидел на скамейке Сапрыкина — он уже прошел комиссию и ждал его. Вскоре вернулась Светкина мать.
— Все в порядке, — сказала она, подавая ему карту. — Можешь идти на заключение.