Под белой мантией
Шрифт:
— Плохо. Он лежит в больнице и будто бы никого из товарищей не хочет видеть. Говорят, что сильно слаб.
Позавтракав, я поехал в больницу, где лечатся сотрудники комбината «Правда».
Борзенко встретил меня грустной улыбкой, слабо пожал мою руку. Говорил с трудом, не было сил.
— Как там Неручев? — спросил меня. — В восемьдесят лет… не остудил сердца.
Полежав немного, повернул ко мне голову, показал на тумбочку:
— Блокнот… Неначатый. Отдайте Ивану Абрамовичу — на память. Мне он ни к чему. Сил нет… писать. И верно уж — не будет.
Вынул из-под подушки шариковую ручку…
К сожалению, с Сергеем Александровичем
Находясь в клинике, Сергей Александрович, привыкший всё анализировать и делать для себя ясные выводы, понимал и чувствовал, что он быстро идёт к неизбежному концу, что все наши возможности исчерпаны, надежды нет, что он доживает свои последние дни.
И вот в эти дни, может, больше, чем когда-либо, сказывалось всё величие его как человека, всё благородство его характера, сила его выдержки. Он сохранил острую наблюдательность и не упускал случая, заметив что-то, сказать людям приятное. Он оставался таким же добрым, заботливым другом. Он был спокоен, твёрд, разумен, по-прежнему ко всем внимателен. Если бы я его совсем не знал, если бы я не был знаком его жизнью и трудами, то только по одному тому, как он держит себя в последние дни, сказал бы, что это был большой и красивый человек! И так бессмысленно рано уходил от нас, полный знаний, мыслей, желаний, неисполненных добрых дел, в которые бы он посвятил нас через свои творения, если бы жестокая смерть не вырвала его из наших рядов.
Я шёл пешком по улице Правды, затем по Ленинградскому проспекту к центру столицы. Думал о силе и мужестве дорогого мне человека, которого я больше не увижу. Сергей Александрович умирал и, умирая, оставался Человеком с большой буквы, думал не только о себе, о своей смерти, а ещё сохранил интерес к другим. Вспоминал о Неручеве: «…В восемьдесят лет… не остудил сердца». Блокнот подарил…
Я думал о Борзенко, и мне часто приходили на ум прочитанные о Пушкине слова врачей, наблюдавших последние дни и часы жизни великого поэта. Доктор Арендт, которого нельзя было упрекнуть в излишней симпатии к Пушкину, говорил: «Я много раз видел смерть различных людей и на поле брани и в мирных условиях, но я впервые встретился с проявлением мужества, силы воли и благородства, которые я наблюдал в последние часы жизни Пушкина». Он тяжело страдал от болей, но, кусая себе губы в кровь, сдерживался, чтобы не застонать. Врачи говорили ему: «…а ты постони, тебе легче будет!» — «Нет, нельзя мне стонать, — отвечал умирающий, — жена услышит — переживать будет».
Сергей Александрович Борзенко, несомненно, принадлежал к числу лучших людей своего народа.
Его жизнь была непрерывным подвигом. И умер он мужественно, не проронив слова.
Много раз мне приходилось наблюдать трагедии от болезней, и по-разному люди встречали надвигающуюся катастрофу. Вспоминаю рабочего Царькова, которому, одному из первых, я делал радикальную операцию по поводу рака пищевода. Сама операция прошла неплохо, он уже начал поправляться, когда присоединилось нагноение плевры. И сколько над ним ни бились, организм, ослабленный раковой болезнью, сопротивляться не мог,
Ни тени паникёрства, никакого намёка на упрёк, наоборот, он всё время нас успокаивал:
— Вы не терзайтесь. Вы сделали больше, чем в человеческих силах. Я всё это видел. Но что поделаешь, если мой организм подводит, ослаб от болезни.
А когда мы ему говорили, что он поправится, он, снисходительно улыбаясь, отвечал: «Зачем вы меня утешаете и говорите неправду? Я ведь все понимаю. Я вас хорошо изучил. И как вы стараетесь при мне напускать бодрость — я всё вижу. Да вы и не переживайте. Я славно пожил. Всю жизнь трудился, и если кто вспомнит меня, то только добрым словом. Я никого не обманул, ни за чей счёт не наживался. Жил скромно, но честно. Зла людям не делал…» И он действительно умер спокойно на моих глазах. Взглядом подозвал меня к себе поближе, взял мою руку, слабым движением пожал её, закрыл глаза и спокойно отошел в небытие…
Надолго останется в душе след от этих людей. После смерти Михаила Ивановича Царькова прошло почти тридцать лет, а он всё стоит передо мной. Были и другие примеры.
История народных бедствий даёт нам немало примеров того, как гибнут благородные люди и как умирают трусы.
Ведут на расстрел наших партизан, подпольщиков: взрослых, детей, стариков. Их бьют, они полуживые, но идут с гордо поднятой головой, поддерживая ослабевших. Ни стона, ни жалоб. Никто не просит ни милости, ни пощады и умирают героями.
Но вот схватили их палачей. Тех, кто только что гордо шагал рядом с ними, насмехался, унижал и бил беззащитных. Попались они сами, нависла угроза над ними, куда девался их боевой вид: жалкие и ничтожные, они валяются в ногах, умоляют их пощадить, сохранить им жизнь! Унижаются, плачут. А когда их всё же поведут на расстрел, они ведут себя как ничтожества, на которые противно смотреть…
Почему так по-разному проявляют себя люди в критические моменты жизни? Почему одни сохраняют своё человеческое достоинство до конца, другие умирают как слизняки?
Глубоко убеждён, что все дело в интеллекте, в существе человека, в его характере. Если человек умён, обладает высокой внутренней культурой, если он благороден, честен, добр, если он прост и скромен, свободолюбив и горд, любит свой народ и хочет ему блага, если он честно и красиво прожил жизнь, а целью всей жизни была идея добра, он сохранит своё человеческое достоинство до последней минуты.
Сама смерть есть жестокость для человека. Когда я смотрел во время панихид на своих мёртвых друзей, у меня появлялось ко всем переживаниям ещё и чувство обиды за них: что вот эти умные, гордые, сильные люди лежат бездыханные, сражённые смертью, покорные тем, перед которыми лежат, и всё зависит от этих людей, возвеличат ли они умершего или надругаются над ним.
Некрасиво и жалко умирают люди неблагородные и злые, с ограниченным интеллектом, с отсутствием внутренней культуры и человеческого достоинства, жизнь для которых проходила с постоянными мыслями — потуже набить свой желудок вкусной едой, вином, накопить как можно больше драгоценных вещей. Они цепляются за жизнь, меньше всего думая о том, как они выглядят перед людьми, и не потому, что боятся, что их не вспомнят после смерти добрым словом.
Привыкшие к наслаждениям в жизни, они и самую жизнь считают своим удовольствием и не хотят поэтому с ней расставаться.