Под грузом улик
Шрифт:
— Необходимо идентифицировать почерк, — перебил главный судья.
Ручки репортеров начали с жадностью поглощать бумагу. Худощавый молодой человек, работавший на «Дейли трампет», почувствовал запах скандала в великосветском обществе и даже облизнулся от удовольствия, так и не узнав, что буквально на несколько минут разминулся куда как с большим.
Для идентификации почерка была вызвана мисс Лидия Каткарт. Письмо было передано главному судье, который сообщил:
— Письмо написано на французском. Нам надо привести к присяге переводчика.
— Обратите внимание, — неожиданно заметил свидетель, — что обрывки слов на промокательной бумаге отпечатались именно с этого письма. Прошу прощения за смелость.
— Разве этот свидетель
— Совершенно верно, — откликнулся лорд Питер. — Только это сюрприз для вас, Вигги.
Два мужа славных и ученых
Решают участь заключенных:
Один — Бигги, другой — Вигги…
— Сэр Импи, я вынужден просить вас, чтобы вы призвали своего свидетеля к порядку.
Лорд Питер расплылся в улыбке, и наступила пауза, пока не был доставлен и приведен к присяге переводчик. Наконец в гробовой тишине было зачитано письмо:
«Охотничий дом в Ридлсдейле
Стэпли, Йоркшир.
13 Октября 192…
«Симона, я только что получил твое письмо. Что мне сказать? Бессмысленно просить или укорять тебя. Ты не только этого не поймешь, но и читать не станешь.
К тому же я знал, что рано или поздно ты мне изменишь. Последние восемь лет я страдал от безумной ревности. Я прекрасно знаю, что ты не хотела причинять мне боль. Именно твое легкомыслие, беспечность и очаровательная лживость и заставляли меня обожать тебя. Я все знал и все равно любил тебя.
О нет, моя дорогая, я никогда не питал иллюзий. Помнишь ли нашу первую встречу в тот вечер в казино? Тебе было семнадцать, и ты была прелестна. На следующий же день ты была у меня. Очень изящно ты призналась мне в любви, добавив, что я — первый, к кому ты испытываешь такие чувства. Моя бедная девочка, но ведь это была ложь. Наверное, оставшись одна, ты хорошо посмеялась над моей простотой. Но смеяться было не над чем. С первого же нашего поцелуя я предвидел настоящее.
Боюсь, я слишком слаб, чтобы передать тебе, что ты со мной сделала. Может, это вызовет у тебя сочувствие.
Но нет, если бы ты могла чему-нибудь сочувствовать, ты не была бы Симоной.
Восемь лет тому назад, перед войной, я был богат — не настолько богат, как твой новый американец, но достаточно богат, чтобы предоставить тебе то, что ты хотела. Да ты и не многого хотела перед войной, Симона. Кто научил тебя этой экстравагантности, пока я отсутствовал? Наверное, хорошо, что я никогда не спрашивал тебя об этом. Большая часть моих денег была вложена в ценные бумаги в России и Германии, три четверти из которых погибло. Остававшиеся во Франции существенно понизились в цене. Конечно, я получал свое капитанское жалованье, но этого было немного. Уже к концу войны ты умудрилась истратить все мои сбережения. Конечно, я был идиотом. Молодой человек, доход которого сократился на три четверти, не может себе позволить дорогую любовницу и квартиру на улице Клебер. Он должен или оставить ее, или потребовать от нее некоторого самопожертвования. Но я ничего не осмеливался требовать. Представь, я пришел бы к тебе в один прекрасный день и сказал: «Симона, я разорен», — что бы ты мне сказала?
И как ты думаешь, что я сделал? Вряд ли ты когда-нибудь задумывалась над этим. Тебе было безразлично, что я рискую своими деньгами, честью, счастьем только для того, чтобы содержать тебя.
Я начал отчаянно играть. Хуже того, я занялся шулерством. Вижу, как ты пожимаешь плечами и заявляешь:
К тому же это не могло продолжаться бесконечно. В Париже разразился однажды скандал, но никто не мог ничего доказать. Потом я обручился с английской мисс — дочкой герцога, о которой я тебе рассказывал. Мило, не правда ли? Фактически я докатился до того, что собирался содержать любовницу на деньги жены! Но я поступил так и поступлю еще раз, если это поможет вернуть тебя.
И теперь ты бросаешь меня. Этот американец фантастически богат. Давно уже ты прожужжала мне все уши, что квартирка тебе мала и тебе до смерти скучно. Твой «добрый друг» сможет предложить тебе машины, бриллианты — дворец Аладдина, даже луну! Согласен, что по сравнению с этим честь и любовь ничего не значат.
Герцог услужливо глуп — оставил свой револьвер в ящике письменного стола. К тому же он только что заходил поинтересоваться, что означают слухи о моем шулерстве. Так что, как видишь, игра окончена. Я не виню тебя. Полагаю, они припишут мое самоубийство страху быть разоблаченным. Все к лучшему. Не хочу, чтобы мои любовные истории обсуждались на страницах воскресной печати.
Прощай, моя дорогая — о Симона, моя любимая, моя любимая, прощай. Будь счастлива со своим новым любовником. Не вспоминай обо мне — какой смысл? Господи, как я любил тебя и, несмотря ни на что, люблю до сих пор. Но все кончено. Тебе уже никогда не разбить моего сердца. Я сам не свой от горя! Прощай.
Денис Каткарт»
18
РЕЧЬ ЗАЩИТЫ
Никто, я сам; прощайте.
После прочтения письма Каткарта все, включая обвиняемого, вздохнули с облегчением. Отвечая на вопросы генерального атторнея, он упорно продолжал придерживаться версии, что несколько часов бродил по торфянику и никого не видел, хотя и вынужден был признать, что спустился вниз не в половине третьего, как он утверждал на дознании, а в половине двенадцатого. Сэр Вигмор Ринчинг невероятно раздул это обстоятельство, воодушевленно начав доказывать, что Каткарт шантажировал Денвера, и с такой убежденностью приступил к допросу, что сэр Импи Биггз, мистер Мерблес, мисс Мэри и Бантер пережили несколько тревожных минут под впечатлением, что взгляд ученого мужа смог проникнуть в боковую комнату, где отдельно от прочих свидетелей сидела миссис Граймторп. После ленча сэр Импи Биггз поднялся, чтобы произнести свою речь.
— Милорды, ваши светлости и я, наблюдавший вместе с вами и отвечавший на обвинение в течение этих трех беспокойных дней, знаем, с каким неподдельным интересом и искренней симпатией вы слушали свидетельские показания, представленные моим благородным клиентом в целях защиты от страшного обвинения в убийстве. Вы услышали показания из могилы, словно мертвец возвысил свой голос, чтобы поведать вам о происшедшем в роковую ночь тринадцатого октября, и я уверен, вы не питаете сомнений, что эта история правдива. Как известно вашим светлостям, я ничего не знал о содержании письма, пока оно не было прочитано здесь, в суде. И, судя по тому сильному впечатлению, которое оно произвело на меня, я могу заключить, что такое же глубокое и тягостное воздействие оно оказало на вас. За долгие годы своего судебного опыта, кажется, я впервые встречаюсь с такой трагической историей несчастного молодого человека, которого роковая страсть — ибо воистину мы можем употребить это затасканное выражение здесь в полном его значении, — ведя от падения к падению, привела наконец к насильственной смерти от его собственной руки.