Под конвоем лжи
Шрифт:
— Я бы не стал на это слишком рассчитывать. К тому же, чем дольше мы будем держать ее под непрерывным наблюдением, тем больше вероятность, что она обнаружит «хвост». А если она его обнаружит...
— ...мы погибли, — сказал Гарри, закончив мысль Вайкери.
— Совершенно верно, Гарри. Мы погибли.
Вайкери еще раз стиснул сложенные пальцы, разнял руки и длинно и громко зевнул.
— Вы говорили с Грейс?
— Да. Она искала эти имена всеми способами, какие только могли прийти ей в голову. Но так ничего и не нашла.
— Что насчет Брума?
— То же самое. Это не кличка какого-нибудь агента и не обозначение операции. — Гарри некоторое время смотрел на Вайкери. — Может быть, вы мне объясните, зачем вам понадобилось, чтобы Грейс проверяла эти имена?
Вайкери поднял голову и встретился взглядом с Гарри.
— Если я это сделаю, вы, скорее всего, сочтете меня сумасшедшим. Всего-навсего подозрение, да к тому же и не оправдавшееся. — Он посмотрел на часы и снова зевнул. — Пора идти докладывать Бутби и получать следующую партию материалов по «Литаврам».
— Значит, мы продолжаем?
— Если Бутби не решит иначе, то да.
— Что вы планируете на сегодняшний вечер?
Вайкери с усилием поднялся на ноги и напялил плащ.
— Я подумал, что обед с танцами в клубе «Четыреста» должен позволить хорошо отвлечься. Мне нужно, чтобы кто-нибудь находился там внутри, чтобы следить за ними. Почему бы вам не попросить Грейс составить вам компанию? По крайней мере, вы сможете приятно провести вечер за казенный счет.
Глава 42
Берхтесгаден
— Я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы эти мерзавцы ехали перед нами, а не позади, — мрачно проворчал Вильгельм Канарис, когда большой черный «Мерседес» выкатился на белую бетонную автостраду, ведущую к существовавшей еще с шестнадцатого столетия крошечной деревне Берхтесгаден. Фогель повернулся и взглянул в заднее окно. Следом за ними в таком же автомобиле ехали рейхсфюрер Генрих Гиммлер и бригадефюрер Вальтер Шелленберг.
Фогель отвернулся и уставился в боковое окно. Снег бесшумно сыпался на живописную деревню. В своем мрачном настроении Фогель подумал, что этот вид больше всего похож на дешевую открытку: «Приезжайте в прекрасный Берхтесгаден! Обитель фюрера!» Он был раздражен тем, что его вытащили с Тирпитц-уфер, да еще в такое напряженное время. «Почему Гитлеру нельзя было остаться в Берлине, как всем остальным? — думал он. — Он все время куда-нибудь прячется, то в свое Вольфшанце в Растенбурге, то на баварских горах в Альдернесте».
В конце концов Фогель решил, что попытается извлечь из поездки хоть какую-то пользу: он хотел пообедать и провести ночь с Гертрудой и девочками. Они жили у матери Труды в деревне, находившейся всего в двух часах езды от Берхтесгадена. Мой бог, как же давно он их не видел! Один день на Рождество и перед этим еще два дня в октябре. Она сказала ему, что приготовит на обед тушеную свинину с картофелем и капустой, и своим особым игривым голосом пообещала доставить много телесных радостей на ковре перед камином — когда дети и родители разойдутся по своим кроватям. Труда всегда любила заниматься любовью в каких-нибудь не слишком безопасных местах. Вероятно, мысль о том, что туда могут войти, щекотала ей нервы и усиливала удовольствие. Действительно, двадцать лет тому назад, когда он был студентом и учился в Лейпциге, в этих развлечениях существовала своя прелесть. Но Фогеля они давно уже не забавляли. Виновата в этом была она и сделала это намеренно, чтобы наказать его за то, что он оправил ее в Англию.
Смотри на меня и вспоминай, когда будешь со своей женой.
«Мой бог, — одернул себя Фогель, — зачем мне сейчас думать об этом?» Он умел скрывать свои чувства от Гертруды точно так же, как скрывал и все остальное. Он не был прирожденным лжецом, но сумел хорошо овладеть этим искусством. Гертруда до сих пор считала, что он служит личным юридическим консультантом Канариса. Она понятия не имела, что ее муж руководит самой засекреченной сетью шпионов абвера, внедренных в Великобританию. Как обычно, он солгал ей и о том, что он должен был делать сегодня. Труда думала, что он приехал в Баварию по какому-то из обычных поручений Канариса, и никак не могла даже представить себе, что ему предстояло подняться на гору Келштайн, чтобы лично доложить фюреру о том, как враг планирует вторгнуться во Францию. Фогель боялся, что она захочет расстаться с ним, если узнает правду. Он слишком много лгал ей, слишком долго продолжался этот обман. Она никогда не станет доверять ему снова. Он часто думал, что будет легче рассказать ей об Анне, чем признаться в том, что он был одним из организаторов шпионажа против врагов Гитлера.
Канарис, между тем, кормил бисквитами своих собак. Фогель поглядел на него, затем отвел взгляд. Неужели это и в самом деле возможно? Неужели человек, который оторвал его от ставших бесполезными занятий юриспруденцией и сделал одним из самых умелых шпионов абвера, — предатель? Да, Канарис никогда не делал даже попыток скрыть свое презрение к нацистам — чего стоили его неоднократные отказы вступить в партию и непрерывные саркастические замечания о Гитлере... Но что, если презрение действительно перешло на следующую ступень и превратилось в предательство? Если Канарис действительно был предателем, то последствия для сетей абвера, развернутых в Великобритании, должны были оказаться самыми плачевными: Канарис имел возможность предать всех. «Если Канарис действительно предатель, — размышлял Фогель, — то почему же такая значительная часть сетей абвера в Англии продолжает функционировать?» Это была полная бессмыслица. Если бы Канарис сдал свои сети, то британцы смогли бы выловить всех за одну ночь. Тот простой факт, что значительная часть немецких агентов, направленных в Англию, все еще оставалась на свободе и продолжала работу, мог послужить убедительным доказательством благонадежности Канариса.
Теоретически собственная сеть Фогеля обладала определенным иммунитетом от предательства. Согласно имевшейся между ними договоренности, Канарис получал лишь самую общую и достаточно неопределенную информацию о системе V. Агенты Фогеля не имели контактов с другими агентами. Они пользовались собственным шифром для радиопередач, имели особые процедуры свидания и отдельные линии финансирования. К тому же Фогель сохранил независимость от Гамбурга — центра контроля за работой английских сетей. Он хорошо помнил, каких идиотов сам Канарис и многие из его оперативных работников засылали в Англию, особенно летом 1940 года, когда казалось, что вторжение в Великобританию начнется если не завтра, то послезавтра и Канарис решил плюнуть на все предосторожности. Эти агенты отправлялись туда практически необученными и без денег. Фогель знал, что некоторым из них выдавались сущие гроши — двести фунтов на все про все, — потому что абвер и Генеральный штаб не сомневались, что разгромить Великобританию будет так же легко, как Польшу и Францию. В большинстве своем те агенты были действительно ненормальными, вроде этого ничтожества Карла Бекера — извращенца, обжоры и пьяницы, включившегося в шпионские игры только ради денег и любви к приключениям. Фогель не раз задумывался над тем, как такому человеку удалось не попасть в лапы английской контрразведки. Фогель не любил авантюристов. Он не доверял ни одному из тех, кто высказывал желание оправиться в тыл врага, чтобы заняться там шпионажем: такое желание могло возникнуть только у дурака. А из дураков получаются плохие агенты. Фогель соглашался работать только с теми людьми, которые обладают складом характера и умственными способностями, позволяющими им быть хорошими шпионами. Все остальные составляющие — мотивацию, профессиональную подготовку, готовность и умение при необходимости прибегнуть к насилию — он мог им обеспечить.
По мере того как машина поднималась все выше по извилистой Келштайнштрассе, становилось все холоднее и холоднее. Мотор автомобиля надсадно взревывал, шины то и дело проскальзывали на обледеневшей дороге. Вскоре «Мерседес» остановился перед огромными бронзовыми воротами, преграждавшими въезд в искусственную пещеру, вырытую в основании горы Келштайн. Группа охранников в форме СС быстро проверила документы, потом старший нажал кнопку, и ворота открылись. Автомобиль въехал в длинный туннель. Полированный мрамор, которым были облицованы стены, ярко сверкал в свете ламп декоративных бронзовых фонарей.