Под крестом и полумесяцем.
Шрифт:
С ними отдыхаешь сердцем.
Но сегодня – не тут-то было. Трезвонит телефон: меня-таки нашли, приглашают навестить приемник.
– Ты возвращайся! – говорят мне логопеды. – Мы тебе булочку оставим.
– Ему сегодня булочка не нужна, – подает голос Аспирян ( он тут, как тут ). – У него было время «Ч».
– А-а! – тянут женщины. – Ишь он какой!
Криво улыбаюсь, делаю ручкой, выхожу. Плетусь в приемник, поигрывая молоточком. Ну-ка, что у нас там? Для сюрпризов еще рановато, для сюрпризов существует ночь. Сейчас, вероятно, меня ожидает что-нибудь простенькое.
Так
Праздно расхаживаю взад-вперед, пока ему просвечивают череп. Потом жду снова: снимок проявляется. Наконец, окунаю пальцы в раствор, извлекаю мокрый лист. Смотрю на свет – черт его разберет! Вроде, что-то там сбоку наклевывается… Или это у него от роду так? Делаю запись: «на мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных за костно-травматические повреждения в настоящее время нет». Ключевые слова: «на мокрых», «убедительных», «в настоящее время» – окапываюсь.
Захожу в смотровую, где битое рыло торжественно меня оповещает: оно уже не хочет ложиться в больницу, оно пойдет домой. Молча гляжу на него в упор. На хрена ж я, спрашивается, с тобой вошкался?
– Будут вопросы – отвечу, что ушел сам, без разрешения, – произношу я после полной значения паузы.
Рыло схватывает на лету, прижимает руки к груди. Расквашенные губы размыкаются, но я упреждаю кваканье, успеваю первым:
– А ну, пошел отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было!
Потерпевший испаряется. Бросаю взгляд на часы: время вышло, булки съедены, чай выпит. Стало быть – наверх, к бабуле, в поисках новых приключений. Поднимаюсь, в лифте – прежние задумчивые личности, скрюченные судьбой. Бабули, однако, уже след простыл. Чего, спрашивается, приезжала?
Устраиваюсь в ординаторской, вынимаю умную книгу. Читать невозможно: прислушиваюсь к перепалке в коридоре. Оттуда доносится:
– Мне стыдно за вас! Нас уже носом тычут! Неужели самим непонятно, что надо работать в перчатках?
– Да я-то всегда в перчатках! Я же знаю, что это – член, за него взяться – как за электрический шнур!
– А Катя? А Катя? Лезет пальцами… в этот пролежень гноящийся… надо ж соображать, как не боится? Любая зараза по сравнению с нашими пролежнями – это цветочки ангелоподобные!
– А я? Я тут причем?
Чтение приходится отложить. Я сижу в задумчивости, барабаня пальцами по настольному стеклу и представляя себе бабулю во всех житейских подробностях. Вот сейчас она идет к автобусу, заворачивает в магазин, покупает колбасу. Идет дальше, на ходу откусывает. Садится на лавочку, спина прямая, взор пустой. Низкое, как потолок в хрущевке, небо. Слякоть, пивные пробки, газета «Калейдоскоп». Неопределенное время суток, неопределенное время года. Часть света – черт ее разберет, какая.
Завариваю чай, встаю, прохаживаюсь взад-вперед. Пошел четвертый час, скоро все расползутся по норам, и я останусь на хозяйстве. Двух дежурных сестер вполне можно стерпеть,
За окном постепенно темнеет. Уже неразличимы таинственные дальние топи, корпуса общежития испещрены электрическими квадратами окон. Цирк зажигает огни. Что-то уж больно все тихо, спокойно. Я сквозь зубы напеваю: «Не к добру вечерняя эта тишина! …» Одновременно отмечаю, что мои подозрения насчет сомнительных достоинств обеда были справедливы: в желудке одна за другой образуются пустоты, требующие скорейшего заполнения. Иду в сестринскую, достаю из холодильника пакет с бутербродами. Мне очень не нравится хранить его там, где каждая может – и, безусловно, так и поступает – заглянуть и проверить содержимое. Надо же знать, чем питается доктор! Это же безумно интересно! Пересчитают колбасные кусочки, обсудят качество, посудачат о пищеварении… Я делаю каменное лицо и быстро удаляюсь со свертком.
Запираюсь на ключ, поспешно роюсь в бумаге и целлофане. Но напрасно я пел, напрасно. Тревога!
…Из телефонной трубки излетает заполошное, шепелявое: «Срочно на пятое! Немедленно, бегом!»
Ну да, конечно, разбежался. Если состояние больного такое, что он в ближайшие минуты склеит ласты, невропатологу спешить некуда.
Спускаюсь, однако, в темпе, снисходительно поигрывая молоточком. Что, мол, тут у вас?
В коридоре – пусто, из четвертой палаты доносятся невнятные крики и вздохи.
Вхожу.
Окно распахнуто, на койке, что под ним, два бугая мнут и распластывают яростно сопротивляющееся тело. Изо рта у последнего летят брызги слюны и обрывки нецензурных слов. Бугай, который ближе ко мне, в зеленом хирургическом халате и колпаке, поворачивает голову и вопрошает:
– А вам известно, доктор, что вы только что едва не сели в тюрьму?
Голос строгий, бывалый, и я поначалу теряюсь. Спешу на помощь, прижимаю к матрацу разбушевавшиеся ноги.
– Еще бы две секунды – и абзац, – добавляет, пыхтя, второй – судя по всему, фельдшер. Я их ни разу не встречал – кто такие?
– В чем дело-то? – я спрашиваю мрачно, раздраженно, недовольный тем, что кто-то взял меня на понт. Какая, к чертям, тюрьма?
Не прекращая борьбы ни на миг, первый принимается рассказывать – скудно, отрывисто, но живописно. Произошло следующее: бугаи оказались ребятами из РХБ, реанимационно-хирургической бригады. Они кого-то привезли в приемник и вышли покурить на улицу. Кто-то из них случайно бросил взгляд на небеса, желая, вероятно, насладиться видом первых звезд, но вместо звезд увидел субъекта, который висел уже снаружи здания.