Под крики сов
Шрифт:
А чтобы стол исчез, маленькой девочке из сказки достаточно было произнести:
– Козочка, давай
Столик убирай.
– К вопросу о столиках – я проголодалась, – сказала Дафна. – Что у нас есть?
У них не было ничего. Они решили, что, вероятно, скоро обед, потому взяли одну страницу с синими цифрами для стеклянного колпака на случай, если она действительно окажется сокровищем, и направились домой мимо лавки с фруктами и овощами.
Дафна вошла в магазин, где всегда было мокро, как после уборки, капуста вечно желтела, а фрукты покрывались пятнышками; и, пока продавщица не видела (китаянка, у которой другие похороны, свадьбы и церкви, не такие, как у Тоби и Дафны), Дафна сунула под мышку яблоко и выскользнула на улицу, теперь у них с Тоби оказалось по половинке яблока,
А днем они оба пошли в школу. Медсестра была там. Она собрала учеников, написала их имена красными чернилами на белых карточках и дала Норрису Стивенсу записку про его миндалины, велев отнести домой. Он сказал, что ему надо удалить миндалины, и все завидовали.
– Почему тебя не было в школе утром? – спросила мисс Драут у Дафны.
– Я болела, – сказала Дафна.
А еще:
– Началось, – ответил Тоби Энди Риду.
И Тоби велели полежать на кушетке в медпункте, а на перемене дали выпить молока через соломинку.
4
Их городок под названием Уаймару, маленький, как мир, стоял ровно на полпути от Южного полюса до экватора, то есть на широте сорок пять градусов. К северу от города был каменный памятник с золотыми буквами:
Остановись, путник. Сейчас ты на полпути между Южным полюсом и экватором.
Каково стоять на сорока пяти градусах?
Так же, как в любом другом месте.
Уаймару был респектабельным городом, население которого росло так быстро, что мэру постоянно приходилось созывать специальные собрания городского совета, о которых сообщалось в местной газете, или, в народе, газетенке. Решали, нужно ли выставить заповедники, где росли местные виды деревьев и кустарников, на продажу под участки для строительства жилья, а кустарники вместе с детьми, игравшими среди зелени после школы, выкорчевать и посадить в другом месте; однако жители предложение мэра отвергли, в газету посыпались письма, за ними последовали угрозы отставки и созыв особого собрания испуганного благоустроительного общества, высадившего много кустов; потом демонстративное собрание клуба «Построй себе дом»; после чего опустилась, словно мягкая накидка, тишина, а кустарники и дети (включая Уизерсов) продолжили счастливо расти на окружающих город холмах.
Молодые члены совета, покачав головами, сказали:
– Прогресса никакого. Северные города развиваются, становясь больше и больше, а мы тут, на юге, застыли на месте.
– Мы отстаем, – говорили они.
В какой же гонке мы отстаем?
Приходили в газету и письма от миссис Уизерс, которая назвалась местной птицей Туи, намекая, что местный куст должен остаться на своем холме. Иногда, если писала про куст, она называла себя Миро, маленькой красной ягодкой. Она показывала письма детям, и те, хоть и не могли ничего понять, знали, что их мать что-то да значит, и теперь в школе хвастали наравне со всеми.
– У моего отца есть машина.
– Мой дядя рубит деревья быстрее всех.
– Моя мама пишет письма в газету.
– Да, – говорила миссис Уизерс, облизывая край конверта, чтобы запечатать. – Я их порву.
Боб, ее муж, отпускал грубое замечание.
– Да, я их порву. Растопчу, сровняю с землей. Нас, женщин, нельзя недооценивать.
Иногда она подписывалась не Туи, а Матерью Четверых; а из Миро, маленькой красной ягодки, становилась Презирающей или, незатейливо и универсально, просто Матерью.
– Вижу, мне ответила Мать Троих, – говорила она. – Поставлю ее на место.
Ах, если бы деликатная Эми Уизерс могла хоть кого-нибудь поставить на место!
Потом ее муж, собиравшийся на какую-то встречу, кричал из спальни:
– Где мой лучший галстук в клетку? Мне что, всю жизнь его ждать?
И Эми Уизерс перебирала рубашки и носки, пока ее не сразит великолепие галстука в клетку.
– Вот твой галстук, Боб.
Она боялась мужа. Она
– Достопочтенные джентльмены, – говорил Боб.
Достопочтенные джентльмены.
Он был лейбористом.
Впрочем, мы говорили о городе. Вы обязаны прочесть буклет, который можно купить за пять шиллингов и шесть пенсов, во время распродажи за пять шиллингов, а в Рождество за шесть шиллингов. Буклет расскажет вам о городе самое важное и покажет фотографии: городских часов, застывших на без десяти три (правильное положение рук при вождении автомобиля, как говорит местный автоинспектор); дома с бегониями в Гарденс и растерянного человечка, который наверняка служит там садовником, держащего бегонию в цвету; фотографию роз в розовой арке и папоротников в папоротниковых зарослях; фотографию мясоперерабатывающего завода, его собственного сада с причудливыми клумбами, и цеха, где рядами висят свиньи с торчащими вперед крошечными копытцами; шерстяной фабрики, шоколадной фабрики, маслозавода, мукомольного комбината – все это символизирует процветание, и богатство, и жирную землю; и, наконец, фотографию береговой полосы с длинной дугой яростной и голодной воды, бушующим морем, как называют его дети, где нельзя поплавать, не опасаясь отлива, и потому плаваешь осторожно, так же, как живешь, между флажками; и берегитесь щупалец водорослей и гальки, которую снова и снова засасывает в морскую пасть каждый раз, когда море делает ею вдох. Конечно, внутри волнолома есть бухта Фрэндли-Бэй, где можно плескаться, собирать ракушки и есть мороженое, купленное у Пег Уинтер, женщины-горянки, которая, как по обету, переезжает из города в город, оставляя за собой след из магазинов сладостей и мороженого, они будто вырастают из крошек или семечек, выпавших из ее кармана, и превращаются в красно-белые кафетерии со столами и стульями кремового цвета и высокими вращающимися стульями, что служат головокружительным аккомпанементом карамельному или клубничному молочному коктейлю.
И стеклянные стаканы наполнены шоколадом, темным или молочным, с фруктами или без них.
И все в стеклянном стакане бесценно.
5
Поет Дафна из мертвой комнаты.
Порой в этом мире мне казалось, что ночь никогда не кончится, а настоящий город не станет ближе, и я решаю постоять, чтобы перевести дух, под огромными эвкалиптами, которые живут в моей голове. Глаза привыкли к темноте, и когда я вижу высокие деревья с наполовину содранной корой и обнажающейся под ней белесой плотью стволов, я вспоминаю, как мой отец говорил мне, или Тоби, или Фрэнси, или Цыпке:
– Я с тебя шкуру спущу, ей-богу.
И я знаю, что дикий ночной ветер то же самое сказал эвкалиптам. Я с вас шкуру спущу.
И вот свисают полоски кожи. Я чувствую запах серо-голубых эвкалиптовых плодов, пять унций в каждом, ароматных и благородных, под моими ногами, и я снимаю туфли, и эвкалиптовые плоды впиваются мне в ноги, и я иду к побережью Уаймару, и море будет вползать в сны людей и струиться в их головах, выгрызая пещеры, где оно станет вздыматься, отдаваясь эхом, пока люди, изъеденные зеленым мотыльком, не начнут кричать внутри себя: помогите, помогите.
Тогда даже солнце движется из темноты в темноту, а я не солнце.
Да, даже солнце.
И почему после ночи будет такой сильный дождь?
Дождь.
На севере в зимнее время или в середине лета дождь капает на листы фольги, говорила моя мать, которая жила давным-давно там, где роятся осы, где неделя цветения и завезенные издалека пальмы; где нарциссы раньше, чем здесь, и раструбы у них более широкие и оборчатые, и где цветы более яркие, сочные, потому что растут в идеальных условиях памяти; и море, почему море более синее и теплое, а летом кишит акулами, о которых сообщают в газетах,