Под кровом Всевышнего
Шрифт:
В ясные морозные дни я любовалась деревьями и кустарником, покрытым инеем. Неудержимо тянуло писать красоту зимней природы. И я взялась за краски. Из-под моей кисти в ту зиму вышло несколько снежных пейзажей, а также небольших композиций на тему «Зимние грезы». Я изображала детей, пришедших в лес за елочкой и пораженных удивительной картиной Рождества Христова, которую малыши представляли себе среди кустов, под ветвями елок, укутанных снегом. В причудливых снеговых буграх дети видели и овечек, и пастушков, и ясли с Младенцем. А над всем этим поднимался силуэт Богоматери, а над Ней — белые крылья парящих ангелов. Дети замерли от восторга, а на небе уже сияет звезда, вдали сельский храм и лес, солнечный розоватый закат озаряет окрестности.
Когда я такое изображаю, то душой переношусь на лоно природы, в доме меня будто нет. Необычайная тишина, царящая на улице в Гребневе зимой, тишина в доме; тишина сходила и на души наши, отражаясь в моем творчестве. Эти небольшие картины мои всем нравились, чему я, конечно, была рада. Поэтому я их к праздникам раздаривала нашим друзьям, оставляя себе лишь по одному образцу, которые повторяла в следующую зиму с некоторым изменением.
Но и иконы писала я в ту зиму: Владимирскую — два раза, дважды Иоанна Кронштадтского, Патриарха Тихона, митрополита Филарета (Дроздова).
Когда я сидела часами в своей комнате, а батюшка спал на первом этаже, то студенты могли спокойно заниматься. Длинный зимний вечер тянулся без конца, ребятам становилось скучно, особенно в те дни, когда они жили у нас по одному. То Алеша, то Слава заходили в мой кабинет, и у нас происходили длинные беседы. Алеша привез в Гребнево гитару и старался забавлять меня своими песнями. Сначала я слушала их снисходительно, но чем более я их слушала, тем более они мне нравились. Многие из них соответствовали окружающей обстановке.
За окном морозится январь,
Замер под сугробами погост,
Над макушкой тоненькой сосны,
Над снегами блещет стая звезд…
Все внемлет Богу, не дыша…
Мягкий тенор Алешеньки нежно выводил слова. Мне было так отрадно слушать пение этого чистого юноши.
А со Славою я разбирала темы заданных ему сочинений. Этот юноша был робок и уверял меня, что не может писать ни проповедей, ни сочинений. Я вспомнила, как лет тридцать назад учила писать задания по истории музыки своего сына Серафима. Теперь я также брала в руки книги Славы, подчеркивала в них тексты, закладывала страницы, даже диктовала студенту предложения, связывающие между собой абзацы. Самолюбие его, наконец, не выдержало, и он сказал:
— Я сам так могу…
— Наконец-то, — вздохнула я.
А то, бывало, придет ко мне грустный и говорит:
— Не умею я выразить словами свои мысли.
Тогда я начинала задавать ему вопросы по теме, будто не соглашаясь, не понимая темы. Славочка мне бойко объяснял, а я начинала с ним спорить. Он горячился, доказывал, а я с улыбкой говорила:
— Да я согласна с тобой. Я ведь только хотела послушать, как ты умеешь защищать свое мнение. Ты прекрасно говоришь! Вот теперь пойди и запиши сказанное тобою. Не бойся, сумеешь.
Приезжая через неделю, студент благодарил меня:
— А ведь я «пять» получил за проповедь!
Так дружно проводили мы с ребятами долгую зиму. Меня они слушали охотно, но о своем коротком прошлом рассказывать не любили. Несмотря на молодость (им было около двадцати лет), за плечами у них были годы тяжелых переживаний детства. Господь призвал к вере этих ребят после шестнадцати лет, а до этого они жили без религии, следовательно, без любви, без понятий о нравственности. У одного из них мать была в разводе с мужем, другого воспитал отец, после суда с женой взявший себе двух сыновей. Вспоминая свое детство, я знала, как больно воспринимает душа ребенка даже легкий раздор между родителями. А теперь, на старости лет, когда кругом неблагополучные семьи, я вижу израненные болью детские души. Тем детям, с которыми мне приходится общаться, я стараюсь лаской и любовью своею смягчить душевную боль. О, дети так чувствуют мое участие, их глазки быстро зажигаются ответным чувством расположения ко мне. Так было и со студентами-семинаристами. Мы стали с ними друзьями и, дай Бог, на долгие годы…
Последнее Рождество отца Владимира
К празднику Рождества Христова батюшка мой несколько окреп, хотя единственная нога его не заживала. Однако он не пропускал уже церковных богослужений. Студент одевал батюшку в рясу, скуфейку, поверх одежды его блистал священнический крест. Усадив батюшку в кресло на колесах, студент вез его до храма. Там он подзывал молодых людей, которые вчетвером поднимали кресло с батюшкой по высокой лестнице до притвора. Приходили всегда до начала богослужения, батюшку провозили на его излюбленное место — впереди, пред Гребневской иконой Богоматери. Прихожане спешили подойти к отцу Владимиру под благословение.
Прошло уже больше сорока лет с того времени, как отец Владимир начал служить в гребневском храме в сане дьякона. Те, кто помнили его в молодости, — или уже умерли, или состарились. Не более десяти человек было еще в храме из тех, кто когда-то с горем и слезами горячо хлопотал о возвращении в Гребнево «своего» батюшки. Но и те вспоминали, что, когда их хлопоты ни к чему не привели, они с горя обратились за молитвенной помощью к старцу, которого считали прозорливым. Выслушав прихожан Гребнева, старец ответил тогда: «К вам вернется ваш отец Владимир тогда, когда он негоден будет уже для службы в Москве».
Я все сорок лет старалась разгадать эти слова: «будет негоден». Или батюшка мой провинится чем-то пред советскими властями или пред своим духовным начальством (часто попавшие в немилость к тем или другим присылались служить к нам в Гребнево, но у нас они задерживались ненадолго)? Все ж я не отгадала. Батюшка стал «негоден», оставшись без ноги, ибо с тех пор, конечно, не мог больше служить у Престола. Но молиться со своим родным народом он еще мог. И вот последний год своей жизни батюшка мой с любовью благословлял молодое поколение, появившееся в церкви после «перестройки». Дети и народ так и льнули к нему. Его ласковая улыбка, два-три нежных слова, произнесенных кротко и смиренно — все это привлекало к нему людей. Они стали б советоваться с ним, стали бы приходить к батюшке, ища наставлений, но мне приходилось стоять невдалеке и беречь больного мужа от перегрузки. «Не спрашивайте батюшку ни о чем. Ему трудно отвечать, он частично парализован», — говорила я.
Семинаристы старались по окончании богослужения скорее доставить нашего больного домой, дать ему лекарства, уложить в постель. А любовь свою прихожане выражали тем, что приносили нам со своих огородов картофель, морковь, кабачки и т.п. Однако находились люди, которые все же «прорывались» к постели батюшки, чтобы излить пред ним свою душу. Сын наш Николай советовал отцу: «А ты говори всем: «Бог поможет», пусть этим и удовлетворяются». Но иногда приходилось и мне садиться рядом с батюшкой, чтобы давать нужные советы вопрошавшим. Ведь за сорок пять лет у нас с батюшкой сложилось полное единомыслие. И вот, я говорила, а он молча кивал головой. Но я всегда старалась сократить время этого собеседования, так как у старика моего от мысленного напряжения поднималось давление, а мы берегли его от повторного инсульта.