Под кровом Всевышнего
Шрифт:
Вот ты запостился так, что уже еле держишься на ногах, ибо в Сочельник не кушал до сумерек. Но если ты сляжешь, то кто повезет в храм больного священника? Если, вернувшись домой, ты свалишься от усталости, то кто же будет принимать гостей (солдат), отпущенных из казарм на считанные часы? Пища дана нам от Господа не для удовольствия, а для подкрепления тела. Вы, семинаристы, читали слова апостола: «Пища не отлучает нас от Бога». А вот ложь отлучает от Бога. Как можно подавать педагогу чужой труд (сочинение), выдавая его за свой? Это обман. И сам грешишь, и того товарища вводишь в грех, который из-за корыстолюбия написал за тебя сочинение. Он продал правду за деньги — это грех Иуды. Твой друг должен был бы сидеть рядом с тобой за партой, направлять ход твоих мыслей, помогать тебе строить предложения, но не писать за тебя. А когда вы вместе обманываете, грешите, то ни соблюдение постов, ни вычитывание правил не будет содействовать спасению ваших душ. Нет пред Богом маленького греха, но «капля дегтя портит бочку меду». Один грех ведет за собой и другие: кто-то вас осуждает, кто-то порицает. А я вас жалею: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Этого я вам желаю, мои дорогие».
Семинаристы слушали мои рассуждения, не обижались и исправлялись. Я и за внешним их поведением следила, говорила им:
— Голубчик, вот твой товарищ скользит по дому бесшумно, а ты, когда бежишь по лестнице, то от гула все трясется.
— Бери у меня носовые платки, только не утирай нос рукавом. Или:
— Неприлично почесываться при каждом замешательстве, надо следить за своими руками.
Эти замечания ребятки учитывали и промахи свои старались не повторять. Они чувствовали мою любовь, мою заботу о них, ведь чужим по духу я не стала бы делать замечаний.
— Голубчик мой, — говорила я, — неужели между тобой и Богом стоит железный будильник? Спаситель так милостив, что покормил бы тебя, если уж ты не можешь терпеть. А стрелки часов мы крутим туда и сюда. У нас еще среда, но в Сибири уже наступил четверг. Неужели надо смотреть на часы, прежде чем утолить свой голод?
У меня самой перед глазами всегда была любовь родной матери, любовь отца, мужа. Когда я в трудах и болезнях изнемогала, то думала так: «Если б рядом была моя мама и знала мое состояние, то она сказала бы мне: «Кушай, дочка, это — в подкрепление твоих сил, кушай с благодарностью Богу, без колебаний. Он сам тебе посылает сию пищу». А ведь любовь Божия больше любви материнской! Стало быть, если мать дает, то и Бог разрешает.
А муж-священник так советовал:
— Ты не прибегай сразу к лекарствам, к таблеткам, а поешь что посытнее — хоть яйцо, хоть творог. Уж какой для тебя пост, если сил нет? Ну, если пища не помогает, тогда уж за лекарства берись.
Таковы советы людей, исполненных любви Божией.
Епископ Антоний Сурожский пишет так: «Если не увидел человек Божественного Огонька Любви в глазах другого, с кем он в жизни общался, то откуда загореться в душе его Благодатному Огню?». А в нашей жизни теперь встречается много, очень много людей, которые не встречали ни в детстве, ни в юности Огня Любви в среде, их окружавшей. И не загорелись их души. Бедняжки! Господи, «…дай, да и аз, познав силу Любви Твоей, буду провозвестником Оной для братьев моих» (из акафиста пред святым причащением).
Последняя Пасха батюшки
Бегут недели Великого поста, приближается Пасха. Батюшка мой посещает храм, студенты продолжают его возить туда в кресле. Но единственная нога у отца Владимира не заживает, болезнь медленно продвигается вниз, к пальцам.
Отец Сергий борется за здоровье отца, часто присылает к нам третьего студента — Павла. Павел — с медицинским образованием, врач. Он ставит больному капельницу, не отходит от батюшки, часами сидит рядом с ним, не выпуская из рук учебной литературы. Душа его рвется на святую Афонскую гору, где Павел мечтает принять монашество. Но его мать не в силах расстаться с единственным сыном, она не дает ему своего благословения. Павел учился прекрасно, Академия возлагала на него большие надежды. Он был кроток, тих, добросовестен, любвеобилен, пунктуален. С этим юношей я не вела уже бесед, его не надо было наставлять, а лишь сдерживать его ревность ко спасению. Однако это не удалось ни матери, ни инспектору — архимандриту Сергию. Недели за две до Пасхи Павел исчез, убежал на Старый Афон (в Грецию).
Твори, Господь, свою Святую волю! Павел еще вернется (впоследствии) в родные края, ведь Русь так нуждается теперь в святых подвижниках, в иноках.
После Пасхальной Заутрени к нам домой опять пришел чуть не целый взвод солдат. Ребята с аппетитом разговлялись, потом отсыпались, а проснувшись, доедали творожную пасху. Они говорили, что ничего вкуснее на свете не едали. Да, мамочка моя научила нас стряпать эту вареную пасху, которая долго не портится. В былые годы я даже посылала ее в Литву, где служил в воинских частях наш Феденька. Теперь я была рада побаловать простодушных солдат, лишенных в частях радостей семейной жизни и праздников.
Ребята, прощаясь, подходили под благословение к больному батюшке, который счастлив был их видеть. Он понимал, что миновало время «застоя», что русская молодежь потянулась к Церкви. Значит, не зря поддерживал он всю жизнь эту искру веры, которой суждено теперь разгораться. С этим чувством удовлетворения отец Владимир спокойно уходил из мира. Он это понимал и часто повторял слова: «Скоро, скоро-уже недолго… Бог благословит…». Много батюшка говорить не мог.
То ли нагрузки от посещения храма в дни Страстной недели и Пасхи, то ли перемена погоды, то ли гости — но батюшка начал таять с каждым днем. Он ослаб и все спал, спал. На боль в ноге он никому не жаловался, всем с улыбкой отвечал:
— Все хорошо!
Я его как-то спросила:
— Неужели нога больше не болит? Он махнул рукой:
— Все время болит, но неужели каждому жаловаться?
В конце мая прилетели наши птички, наши милые внучата. Студенты уступили свою комнату, перебрались спать на террасу. В доме стало тесно и шумно, хотя дети с утра и до ночи гуляли на улице. А батюшку нам пришлось снова положить в больницу, но теперь уже — в ближайшую, во Фрязино. Там ему выделили отдельную палату, где на второй койке неизменно спал дежурный семинарист. А так как Славе и Леше хотелось побывать в каникулы у родных дома, то отец Сергий прислал нам еще одного студента. Глубокие голубые глаза этого юноши искрились неподдельной любовью, я их никогда не забуду.
Я днем навещала батюшку, отдыхала в его палате, давая возможность Роману (имя изменено) погулять, поиграть около нашего дома с моими веселыми внучатами. Батюшка рассказывал мне, как нежно и тщательно ухаживает за ним Роман, как молится рядом с ним: «Он думает, что я сплю, а я вижу: он всю ночь на коленях…».
Студенты знали о молитвенных подвигах товарища, думали, что Роман собирается быть монахом. Да все они, начитавшись духовных книг, мечтали о монашестве, о пустынных лесах и отшельнической жизни. А пока студенты весело играли с моими внуками, вызывая недоумение девочек:
— Что такое, — говорили они, — почему все семинаристы, как побывают у нас, так сразу в монастырь уйти захотят? Или они боятся шума большой семьи? Или наша вечная суматоха им не по нутру?
— Что вы, девочки, наоборот: мы видим через вашу семью, как радостна жизнь, когда люди живут с Богом, счастливо, — отвечали семинаристы. — Теперь нам, пожалуй, тоже захочется иметь семьи.
Осенью, вернувшись с родины, Роман привез в Сергиев Посад молодую жену, с которой летом обвенчался.
Кончина отца Владимира