Под крылом земля
Шрифт:
— Согласен, — ответил он серьезно. — Ну, а твой идеал?
— Все тот же. — Я поторопился перевести разговор на другое: — Сколько нужно тренироваться, чтобы безукоризненно исполнить даже маленькую пьеску. Вот если бы летчики так работали над каждым маневром, над каждой пилотажной фигурой!
— Это было бы хорошо, — отозвался Кобадзе. — Но что нужно для тренировок нашей соседке? Подошел, откинул крышку рояля и музицируй себе на здоровье. И она, вероятно, с детства этим занимается. Надо и в летные школы определять
А за стеной продолжали играть старый вальс, и я снова думал о Людмиле. Изменилась ли она? Милая, беспредельно дорогая… В тот вечер, когда мы гуляли по набережной, она была похожа на девочку-шалунью. Такой она и запомнилась мне…
— А не пойти ли тебе завтра к Людмиле? — вдруг сказал Кобадзе. Он словно читал мои мысли. — Чем скорей ты решишься, тем лучше.
«Не пойти ли тебе к Людмиле»… Да я думал об этом все время! После недавнего разговора со Сливко я сказал себе: «Надо скорее с ней встретиться».
Перед отправкой в госпиталь Сливко попросил позвать меня. Он сидел в задней кабине По-2 с забинтованной головой и лицом.
— Подойди ко мне, лейтенант, — сказал он.
Я забрался на крыло, подошел к борту кабины. Майор приподнял руку, пальцы его опустились на мое плечо, потом скользнули ниже и сжали руку повыше локтя.
— Ну, старик, ты все еще дуешься на меня, — произнес он тихо. — Брось, чего уж там. Мало ли что бывает в жизни! В моей жизни тоже были воздушные ямы. Без этого не обойдешься.
Я молчал.
Сливко заерзал на сиденье и крикнул летчику-связнику:
— Ну, что там у тебя с мотором? Готов?
— Готов, товарищ майор!
— Вот так-то, — Сливко снова сжал мою руку. — Не нашли мы с ней общего языка, по-разному думаем. Здесь уж виноваты годы. А у тебя все впереди.
Самолет улетел. И вдруг мне сделалось легло-легка. И немного грустно.
Прошло несколько дней. И вот я у ее дома. Вишни в палисаднике наполовину облетели. Шелестят под ногами желтые листья. Стучит в груди сердце…
Дверь в сени была отворена, в комнату Людмилы тоже. Из комнаты слышалось пение. Пела Людмила. В ботах, надетых на босу ногу, в домашнем коротеньком халатике, она мыла пол. Я остановился у порога. Людмила не замечала меня. Я видел узкие плечи, смуглые девичьи ноги. Светлые волосы спадали ей на лоб. Иногда Людмила, выпрямляясь, откидывала запястьем знакомую непослушную прядку. Постояв немного, она снова начинала тереть пол. И снова лилась песенка. С одного мотива она перебрасывалась на другой, на третий, то замирала вдруг, то снова рождалась. Мне нравился Люсин вибрирующий, как слабо натянутая струна, голос.
Люся домыла до порога, взяла ведро и локтем откинула портьеру. Ведро выпало из рук и
— Это вы!
Я сделал шаг к Людмиле. Мы были так близко, что я видел свое отражение в ее глазах, ставших вдруг большими, блестящими.
Люся нагнулась к ведру.
— Проходите в комнату. Я сейчас вернусь.
В комнате, оклеенной новыми веселенькими обоями, было уютно, светло. И на душе у меня было светло.
Никогда я не видел у нее таких глаз. Растерянные, доверчивые…
Люся вошла минут через десять. Лицо у нее было заплаканным. Она тихо сказала:
— Не думала, что придете…
— Почему же, Люся? Она не ответила. Некстати зазвонил звонок.
Через секунду сени наполнились веселым гомоном, смехом. Дверь в комнату распахнулась, и вошла Майя. Увидев меня, она замолчала, многозначительно кашлянула в кулачок и задорно улыбнулась.
«Резва, беспечна, весела, Ну, точно та же, что была», —подумал, я здороваясь с ней. А она встала против меня и снова плутовато улыбнулась.
— Знаете, Людмила обещала покататься со мной на лодке. И вы, — она взглянула на меня смеющимися глазами, — вы наш пленник.
— Чем сегодня занимались? — спросила Майя у Людмилы, когда мы вышли на улицу. И, не дав ей ответить, стала рассказывать о каком-то пионере, у которого сердце в правом боку. Пионер страшно беспокоится, возьмут ли его в летчики.
— Как думаете, возьмут?
Спасибо Майе — за разговором мы и не заметили, как дошли до набережной. Там нас ждали две девушки — учительницы из подшефной школы.
Спуск к реке был отлогий, выложенный булыжниками. По краям его росли старые липы с дуплами, заколоченными листами жести. Внизу, сквозь засохшие ветки, виднелось опрокинутое в воду небо, подернутое свинцовой рябью.
Мы остановились.
— Галка, — сказала Майя горбоносенькой девушке, — помнишь, мы катались здесь на санках? Так здорово, дух захватывало. А ну, — она задорно посмотрела на девушек, — догоняйте! — и пустилась с горы. За ней рванулась Галя и ее подруга — полная широкоплечая Капа. Я надвинул фуражку и посмотрел на Люсю.
Люся показала на ноги — она была в туфлях на высоком каблуке — и отрицательно покачала головой. А я уже приготовился бежать за ней, представлял ее распушившиеся на ветру волосы, смуглые упругие ноги, слышал ее прерывистое дыхание.
— Я понесу вас на руках, — неожиданно для себя сказал я, взяв Люсю за худенькие девчоночьи плечи. Ее волосы коснулись моей щеки, я почувствовал запах их. Не хотелось никуда отпускать Люсю.
Напрасно мы искали девушек. Их нигде не было. Меня это не удивляло: еще дорогой я приметил в глазах у Майи лукавые огоньки.