Под крышами Парижа (сборник)
Шрифт:
Мне не забыть его полный крайнего замешательства и расстройства взгляд, когда однажды во второй половине дня он позвал меня в свою комнату, чтобы я проверил лампы.
– Смотрите, – сказал он, чиркая спичкой и поднося пламя к фитилю. – Смотрите, он все время гаснет.
Вообще-то, как хорошо знают загородные жители, лампы Аладдина с норовом и с приветом. Чтобы они нормально работали, их нужно поддерживать в отличном состоянии. В частности, аккуратно подравнивать фитиль, что само по себе довольно тонкая операция. Я, естественно, тысячу раз объяснял, что к чему, но каждый раз, наведываясь к нему, замечал, что лампы или коптят, или еле светят. Я знал также, что его раздражала вся
Чиркнув спичкой и поднеся ее к фитилю, я был уже готов сказать: «Смотрите, все очень просто… ничего сложного», когда, к моему удивлению, фитиль отказался воспламеняться. Я зажег вторую спичку, затем еще одну – фитиль по-прежнему не хотел загораться. Только потянувшись к свече и увидев, как она затрещала, я понял, в чем дело.
Я открыл дверь, чтобы впустить немного воздуха, а затем снова обратился к лампе. Она действовала.
– Воздух, мой друг. Вам нужен воздух!
Он в изумлении посмотрел на меня. Чтобы комната проветривалась, ему пришлось бы держать окно открытым. А тогда в окно будет задувать и брызгать дождем.
– C’est emmerdant! [98] – воскликнул он.
И это было действительно так. Даже хуже. Мне представлялось, что в одно прекрасное утро я найду его в постели задохнувшимся.
В конце концов он изобрел собственный метод, как проветривать комнату. С помощью веревки и ряда скоб, вбитых через равные промежутки в верхнюю половину голландской двери, он мог впускать воздух по своему усмотрению. Необязательно было открывать окно, или убирать дерюгу из-под двери, или выковыривать замазку, которой он залепил разнообразные щели и трещины в стенах. Что касается чертовых ламп, он решил, что вместо них будет пользоваться свечами. Свечи придавали его каморке погребальный вид, вполне соответствующий его мрачному настрою.
98
Это невыносимо! (фр.)
Тем временем чесотка продолжала терзать его. Каждый раз, когда он спускался к столу, он закатывал рукава или штанины, показывая нам, что еще она натворила. Его тело теперь представляло собой сплошную кровоточащую язву. Будь я на его месте, я бы пустил себе пулю в лоб.
Было совершенно очевидно, что надо что-то делать, иначе все мы сойдем с ума. Мы уже перепробовали все традиционные средства – никакого прока. В отчаянии я упросил одного своего друга, который жил в нескольких сотнях миль отсюда, предпринять к нам специальную поездку. Он был способным разносторонним врачом-терапевтом, хирургом и психиатром в придачу. Он также немного говорил по-французски. Он и вправду был необычным малым и в то же время щедрым и дружелюбным. Я знал, что он, по крайней мере, даст мне хороший совет, если не сумеет справиться с данным случаем.
Итак, он приехал. Он осмотрел Морикана с ног до головы, а также изнутри и снаружи. После чего завел с ним разговор. Он больше не обращал внимания на кровоточащие раны и даже словом не обмолвился на сей счет. Он говорил о чем угодно, только не о чесотке. Как если бы полностью забыл, для чего его вызвали. Морикан все пытался напомнить ему о причине его визита, но моему другу удавалось направить его внимание в другую сторону. Наконец, выписав рецепт, оставленный перед носом Морикана, он собрался уезжать.
Я проводил его до машины, желая узнать, что же он на самом деле думает.
– Тут ничего не сделаешь, – сказал он. – Когда он перестанет думать о чесотке, она исчезнет.
– А пока?..
– Пусть принимает таблетки.
– Они действительно помогут?
– Это зависит от него. От них никакого вреда, равно как и никакой пользы. Если он не решит иначе.
Последовала тяжелая пауза. Вдруг он сказал:
– Хочешь, дам тебе честный совет?
– Конечно хочу, – сказал я.
– Тогда сбагри его с рук.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что слышал. Это все равно как если бы ты поселил у себя прокаженного.
Вероятно, у меня был крайне озадаченный вид.
– Все очень просто, – сказал мой друг. – Он не хочет выздоравливать. Сочувствие, внимание – вот чего он хочет. Он не мужчина, он дитя. Испорченное дитя.
Снова пауза.
– И не беспокойся, если он станет угрожать самоубийством, когда все остальное провалится. Он себя не убьет. Он слишком себя любит.
– Понимаю, – сказал я. – Вот, значит, как оно обстоит… Но, черт подери, что же мне ему сказать?
– Это на твое усмотрение, старина. – Он завел мотор.
– О’кей, – сказал я. – Может, мне и самому эти таблетки пригодятся. Во всяком случае, премного благодарен!
Морикан уже дожидался меня в засаде. Он попытался изучить рецепт, но ничего не разобрал – почерк был ужасный.
В нескольких словах я объяснил ему, что, по мнению моего друга, его недомогание психологическое.
– Это и дураку известно! – выпалил он. И на следующем выдохе: – Он действительно доктор?
– И довольно известный, – ответил я.
– Странно, – сказал Морикан. – Он говорил как имбецил.
– Да ну?
– Спрашивал, не занимаюсь ли я онанизмом.
– Et puis?.. [99]
– Нравятся ли мне женщины так же, как мужчины. Принимал ли я когда-нибудь наркотики. Верю ли я в эманацию. И так далее и тому подобное… C’est un fou! [100]
На минуту или больше он от гнева потерял дар речи. Затем тоном абсолютно несчастного человека он пробормотал как бы самому себе:
99
А потом? (фр.)
100
Какой-то сумасшедший! (фр.)
– Mon Dieu, mon Dieu, qu’est-ce que je peux faire? Comme je suis seul, tout seul! [101]
– Ничего-ничего, – промямлил я, – успокойтесь! Есть вещи похуже чесотки.
– Например? – спросил он.
Он задал вопрос столь быстро, что застал меня врасплох.
– Например? – повторил он. – Психологическое!.. Pouah! [102] Он, должно быть, принимает меня за идиота. Что за страна! Никакой гуманности. Никакого понимания. Никакого интеллекта. О, если бы я только мог умереть… сегодня же!
101
Боже мой, боже мой, что я могу поделать? Как я одинок, совершенно одинок! (фр.)
102
Тьфу! (фр.)