Под Москвой
Шрифт:
Он помолчал.
– А признаться по совести, вы меня здорово в шенкеля взяли. Я ведь все сделал не от страха, что вы накажете, а от стыда. Слушайте, товарищ комиссар, возьмите меня к себе ездовым.
– А рана?
– Пустяки, вы ведь сами говорите, что не опасная. Возьмите, я вам докажу, что я не трус. Самых диких объезжал!
– Война - это не ипподром. А по чести сказать, не взял бы я вас. Не нужны вы мне...
– Но на самом деле Ковалеву этот человек начинал положительно нравиться. Однако он и виду не показал. Спокойно докончив перевязку, он добавил: - Философией заниматься
Немцы снова повели интенсивный обстрел. Ковалев, установив пушки на позиции, пока не отвечал.
Было одиннадцать часов утра. День выдался облачный. Над лесом шапкой нависла морозная туманная мгла, мешавшая полетам бомбардировщиков. Ковалев протянул от первого эскадрона связь и доложил командиру полка обстановку. Осипов уже все знал. Он похвалил Ковалева за сообразительность и приказал беречь снаряды. На вопросы Ковалева он отвечал коротко и явно что-то не договаривал.
К двенадцати снова показались вражеские танки, и опять они были отбиты. Озлобленный неудачей, противник начал забрасывать обороняющуюся группу массой снарядов. Неожиданно Осипов отдал приказание отходить в глубь леса.
Навстречу Ковалеву и Молостову выехал лейтенант Головятенко с приказом и схемой для занятия круговой обороны. Вести были самые неутешительные. Связь с находящимся в Сычах штабом оборвалась. Немецкие танки, прорвав оборону полка Бойкова, заняли Петропавловское. Немцы потеснили эскадроны Орлова и Биктяшева и захватили оба завала. Таким образом, полк Осипова был рассечен пополам, и два эскадрона вместе с батареей и командным пунктом оказались запертыми в Шишковском лесу.
На новом командном пункте первого эскадрона Ковалев встретил нескольких партизан во главе со своим тестем Никитой Дмитриевичем. Ковалев был изумлен, когда на куче разных узлов рядом с Ефимкой увидел Зину. Ведь она должна была вылететь на задание. Здесь же, укутанная в теплую шаль, восседала Пелагея Дмитриевна. Ефимка, увидев Валентина, бросилась к нему.
– Что ж теперь будет-то, зятек? Знаем, всем знаем, - ворчала мать. А ты меня в бок-то не пихай, - обернувшись к Зине, сказала она.
– Ах, бессовестные, ах, негодники! Чего же это удумали, без родительского благословения...
– Да перестань ты! Вот ведь какая оказия!
– вступился Никита Дмитриевич, поправляя на плече берданку.
– Ты не слушай ее, комиссар... Он хотел было назвать зятя по-семейному, но не решился.
– Она у нас известная командирша!
Старик что-то не договорил, схватил лопату и побежал рыть землянку.
– Ох, вояка! Нешто он мне не зять? Зять! Хоть и скоропалительный, а зять. Что хочу с ним, то и сделаю. На то я и теща!..
Ковалев растерянно улыбнулся.
– От попа да тещи не спрячешься и в роще... Так вот, дорогой зятенька, - продолжала Пелагея Дмитриевна.
– Прибыли на твое иждивение и жену тебе доставили. Принимай.
– Милости просим, мамаша. Располагайтесь, как дома... У нас просторно под каждой елочкой. Но как вы здесь очутились? Почему не уехали в Покровское? А ты почему не улетела?
– обращаясь к Зине, спрашивал Валентин.
– Погода, видишь, какая... Мы только проснулись, а танки уже в деревне, в окна из пулеметов бьют. Едва успели схватить кое-какие
– Зина подняла на него тревожно блестевшие глаза.
– Пока трудно сказать. Обыкновенная на войне история. Во всяком случае, ничего страшного.
– Как же, милый, ничего страшного? В деревне немцы, кругом немцы... Взгляд Пелагеи Дмитриевны выражал болезненное напряжение, на лбу резко углубились морщины. Она хоть и старалась внешне приободриться, но видно было, как растерялась.
В ее сознании все перепуталось и перемешалось. Вся налаженная и привычная жизнь полетела кувырком. Дочь неожиданно оказалась замужем и должна была куда-то лететь. Две другие находились бог знает где. Сама она бросила все свое хозяйство на произвол судьбы и неизвестно каким путем очутилась в лесу. Кругом стреляли пушки, а люди в касках ходили как ни в чем не бывало, валили лес, рыли окопы, о чем-то спорили, бранились, грызли сухари и даже смеялись. Пришел какой-то широкоплечий командир в бурке. За ним - целая толпа других, опутанных ремнями, с револьверами. У каждого в руках была карта.
Валентин вскочил и побежал туда. Он встал перед прибывшим командиром в струнку и козырнул. Тот протянул ему руку и улыбнулся.
– Кто это? Самый главный, что ли?
– спросила Пелагея Дмитриевна у Зины.
– Командир полка, подполковник Осипов.
Зина как-то приходила в Сычи к Русаковой. Там она познакомилась с Осиповым. Да и Валентин немало рассказывал о нем.
– Наверное, очень хороший - гляди, руку подал, смеется.
– Очень хороший, мама, - подтвердила Зина.
– Знаешь, у него жену и сына фашисты расстреляли. Одна дочка осталась, безногая. Бомбой оторвало...
– Господи!
– Пелагея Дмитриевна тяжело вздохнула.
– Как же это, и детей? Изверги проклятые...
– А ты думаешь, тебя бы они помиловали? Три дочери комсомолки, четвертая пионерка, а муж - член партии.
– Я - другая статья... А детишки-то, детишки-то тут при чем?
– Да ведь ты сама сказала, что изверги. Разве фашисты могут быть иными?
– А как зовут эту девочку?
– спросила Ефимка. Она как-то сразу переменилась, притихла, повзрослела и смотрела на окружающих с встревоженным любопытством. Для нее открывался совершенно новый мир, страшный, неведомый, но, должно быть, очень интересный.
Пелагею Дмитриевну сообщение Зины ошеломило. Она негодовала, и вместе с тем странное и непонятное успокоение овладевало ею. Сообщение о несчастье других людей поглощало собственную беду и делало ее менее значительной.
– Зиночка, миленькая, узнай, пожалуйста, как ее зовут. Мы письмо напишем. Обязательно напишем.
В густом лесу было темно, сыро и холодно. Над деревьями повисло сумрачное, неприветливое небо. Под елками ютилось еще несколько семей. Это были местные жители.
Валентин Ковалев прошел по тылам противника Белоруссию, Смоленскую область, Калининскую, Московскую и всюду наблюдал одну и ту же картину народного бедствия. Под дождем, под снегом, в лютую стужу в лесах жили тысячи советских людей. Они собирали по ночам с собственных огородов мерзлую картошку, голодали, но не сдавались.