Под музыку Вивальди

Величанский Александр

Снег

Он сер, как штукатурка, он серовато-бел, как с летнего окурка осыпавшийся пепл — ишь, сколько налетело — холмом глядит ухаб. Захолонуло тело, и ветхий дух прозяб.

«Обособилась особь…»

Обособилась особь, но с ногами или нет — змий не гад – это способ, это – эксперимент… Иова расспросите, сколь божествен искус… Саваоф

искуситель! Искуситель Иисус!

«Язык из нас…»

Язык из нас рвут на корню беззвучно, не речь, а со — кровенный смысл ее; не звук – душа окружена ушами бездушными, но слышащими все.

«Я только лирик, потому мой рок…»

Я только лирик, потому мой рок, мечтать хоть о комедии не впрок — пусть в ней полупрозрачный персонаж вдруг вечности заглянет за корсаж, чтобы под тканью вспученной найти чуть различимые наземным человеком, далеким переполненные млеком холмы ль, ухабы млечного пути.

«Вот в чем напева диво…»

Вот в чем напева диво насущнейшее – коль в беспамятстве порыва ты хладен, как огонь незримого недуга — души поверхность, гладь бестрепетна, как фуга — пучины благодать.

«Как связанные нитью…»

Как связанные нитью, они всегда вдвоем — агония соитья с самим небытием (меж ними одночасья мгновеннейшая синь) — и к вечности причастья агония… Аминь.

«Недуг – печная тяга…»

Недуг – печная тяга из песни в небеса. Так где ж друзей ватага — пускай погреется. Топчан. Пустая полка. Свеча. Иконостас. Недуга вся недолга недолговечней нас.

«Лишь в вере – правда и порука…»

Лишь в вере – правда и порука, но Молхово лесное ухо, Петром отрубленное вдруг, вещественнее всех порук: чем несуразней, тем вернее, тем достоверней этот штрих для нас слепых, как лотерея, как ухо Молхово глухих.

«Лежала секира…»

Лежала секира при корени древа грядущего мира во знак. Но высохли корни, секира истлела, забыв об исконных плодах.

«Жизнь состоит из рока…»

Жизнь состоит из рока. Это так. Река ль, поток, дорога — это он: нас из созвездий сочетавший мрак в нас, где невесть, но где-то заключен.

«Из разбойников трех…»

Из разбойников трех, трех

заблудших овец одного лишь обрек на кончину творец, взят второй в райский сад, раз уверовать смог, за Варраву ж распят сам, о Господи, Бог.

«Дар речи – дар слышанья, слуха…»

Дар речи – дар слышанья, слуха. И хоть благозвучней ручья звучала разумно и сухо стихов запредельность твоя. Узор твой так тщательно вышит, красы же невиданной сей имеющий душу не слышит посредством улиток-ушей.

«Снег пожизненно сер…»

Снег пожизненно сер. Дни глядят «из-под льдин». Жизнь у нас в СССР — пересчет годовщин — пятилеток ли гиль, иль столетья зазор — и с каких это пор стала небылью быль? Пусть не мир – лишь мирок, но сгорает слепя. Всяк из нас – только срок: годовщина себя.

«Но через сорок дён…»

Но через сорок дён от мира отойдет, не оглянувшись, он — всё зная наперед, в край миновавших тайн, числа которым несть, о том, что вечно там и не случайно здесь.

«Фамильный ли фарфор…»

Фамильный ли фарфор усадебного пруда. Фамильно серебро заиндевевших лип. И даже просто снег — его алмазов груда — всё крадено, всё вам не принадлежит.

«Внеслужебные деревья…»

Внеслужебные деревья. Внеслужебная вода. Первых листьев оперенье внеслужебно, как всегда. Внеслужебны облак гребни. Два по слякоти следа. Только люди внеслужебны не бывают никогда.

«Что гробница для пророка…»

Что гробница для пророка — у него повыше кров — это памятник и только злодеяниям отцов.

«Воспоминания, помноженные на…»

Воспоминания, помноженные на неповторимость бывшего – в итоге дают забвение. Забвения ж блесна — как зеркало, в котором столь убоги действительность и то, что так ясна она в конце пути, и край дороги.

«Если – где? – да где угодно…»

Если – где? – да где угодно: иль в метро, иль на проспекте, даже в доме – за окном ли, иль за дверью – голытьбе коридоров – где б ты ни был поименный? анонимный? — но – нет-нет – а чей-то оклик вдруг послышится тебе — это что-нибудь да значит пред– иль просто знаменует ну, а что – известно только безалаберной судьбе.