Под покровом небес

Боулз Пол

– Знаешь, когда я была совсем молоденькой…

– Совсем молоденькой – это сколько?

– Ну, мне двадцати еще не было, где-то так… так вот: я думала, жизнь – это такая штука, в которой все без конца нарастает. С каждым годом она становится все богаче и глубже. Чем старше, тем больше ты узнаешь, делаешься мудрее, прозорливее, все глубже проникаешься истиной… – Она замялась.

– А теперь ты поняла, что это не так. Верно? – Порт отрывисто хохотнул. – Вышло, что она как сигарета. Пока делаешь первые несколько затяжек, ее вкус прекрасен

и ты даже мысли не допускаешь, что она когда-нибудь кончится. Потом начинаешь воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. И вдруг осознаешь, что она догорела уже почти до фильтра. И тогда начинаешь чувствовать ее горький вкус.

– Со мной не так: я всегда чувствую и неприятный вкус, и то, что она скоро кончится, – сказала она.

– Тогда тебе следует бросить курить.

– Какой же ты вредный! – воскликнула она.

– Да никакой я не вредный! – вскинулся он и чуть не расплескал свою стопку, приподнимаясь на локте, чтобы выпить. – Это всего лишь логика, понимаешь? Да жизнь вообще, на мой взгляд, это привычка вроде курения. Все говоришь, что бросишь, бросишь, а сам не бросаешь.

– Ты-то, как я погляжу, ничего бросать даже не собираешься, – с ноткой осуждения сказала она.

– Да с какой стати? Хочу, чтобы все продолжалось.

– Но ты ведь все время жалуешься.

– Ну жалуюсь, но не на жизнь же, а всего лишь на человечество в лице некоторых его представителей.

– Эти два понятия нельзя рассматривать порознь.

– И очень даже можно. Все, что нужно, это сделать маленькое усилие. Усилие, усилие! Почему никто не хочет делать никаких усилий? Мир изменился бы кардинально. Всего-то – чуточку акценты сдвинуть.

– Это я слышу не первый год уже, – сказала Кит.

В густеющей полутьме она села, повернулась ухом к окну и говорит:

– Послушай!

Где-то неподалеку – возможно, на рыночной площади – забили барабаны, целый оркестр из них; зарокотали, мало-помалу собирая разрозненные нити ритма в единый мощный и компактный узор, который начал уже вращаться в виде пока еще несовершенного колеса из тяжких звуков, постепенно, медленным раскатом движущегося вперед и в ночь.

Порт немного помолчал, потом шепотом говорит:

– Ну вот хотя бы так.

– Не знаю, – сказала Кит. Ее это стало раздражать. – Знаю только, что не чувствую себя сродни этим барабанам, как бы ни нравились мне звуки, которые они производят. Мало того: не вижу никаких причин, по которым я должна хотеть ощущать с ними какое-то родство и единение.

Она думала, что такое откровенное заявление резко положит конец дискуссии, но Порт в тот вечер был упрям.

– Я понимаю, ты не любишь говорить серьезно, – сказал он, – но уж разок-то! Ведь от тебя не убудет.

Она пренебрежительно улыбнулась: на ее взгляд, все эти его смутные обобщения были всего лишь болтовней самого легкомысленного пошиба – просто средством выражения эмоций. По ее наблюдениям, в такие моменты

разбираться в том, что он имел в виду, а чего не имел, вообще не стоит, потому что он и сам не знает, что говорит. Поэтому она решила пошутить.

– И какова же была бы единица стоимости в этом твоем кардинально измененном мире?

– Слеза, – без колебаний сказал он.

– А вот и нечестно! – заспорила она. – Некоторым, чтобы выжать из себя слезу, надо тяжко потрудиться. А у других слезы всегда наготове.

– А какая вообще система расчета стоимости справедлива? – возмутился он, и его голос при этом звучал так, будто он действительно пьян. – Да и кто вообще изобрел само понятие справедливости? Разве не было бы все гораздо проще, если взять и отказаться от идеи справедливости напрочь? Неужто ты полагаешь, что количество удовольствия и степень страдания у всех людей величина постоянная? И в конце все каким-то образом уравняется? Ты так думаешь? Если эти количества и окажутся в конце концов равными, то только потому, что окончательная сумма равна нулю.

– Полагаю, это должно служить тебе утешением, – сказала она, чувствуя, что, если этот разговор будет продолжаться, она рассердится по-настоящему.

– Вовсе нет. Ты с ума сошла? Мне нет никакого дела до окончательной цифры. Но меня интересуют все те сложные процессы, благодаря которым этот результат получается с неизбежностью, независимо от первоначального количества.

– Конец бутылки, – буркнула она. – Возможно, совершенный ноль и есть то, чего следует достичь.

– Все кончилось? Черт. Только вот не мы его достигаем. А он нас. Это не одно и то же.

«Кажется, он еще пьянее меня», – подумала она. Но вслух лишь выразила согласие:

– Нет, конечно.

– Ты чертовски права, – проговорил он и яростно перевернулся, плюхнувшись на живот, а она в это время все думала о том, насколько этот разговор напрасен – пустая трата энергии; и непонятно, как остановить Порта, как не дать ему в очередной раз взвинтить себя сверх всякой меры.

– Как мне противно, ч-черт, как тошно-то! – вскричал он, внезапно взъярившись. – Мне не следует пить! Никогда и ни капли! Потому что это вышибает меня из колеи. Но это у меня не слабость, как в твоем случае. Вовсе нет. Чтобы заставить себя выпить, мне требуется гораздо больше силы воли, чем нужно тебе, чтобы от этого удержаться. Я ненавижу то, к чему это приводит, и всегда помню, чем выпивка чревата.

– Тогда зачем пьешь? Тебя же никто не заставляет.

– Сколько раз тебе повторять, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. Кроме того, мне каждый раз кажется, что я вот-вот каким-то образом проникну куда-то, в какую-то скрытую внутреннюю сущность. Но обычно, едва оказавшись на подступах, я теряю дорогу. Пожалуй, я уже даже и не надеюсь, что эта внутренняя сущность на самом деле существует. По-моему, вы все – ну, то есть пьяницы вроде тебя – просто жертвы колоссального массового самообмана.