Под покровом небес
Шрифт:
Когда выходил на улицу, сторож вовсю храпел. Выйдя, он заставил себя шагать так широко, что противились мышцы ног, но физической нагрузкой так и не удалось разогнать холод, который застудил ему, казалось, все нутро. Город выглядел совершенно спящим. А, вот и знакомый дом. Но музыки оттуда уже не слышно. Двор совсем темен, темно и в большинстве комнат. Некоторые, впрочем, еще открыты и освещены.
Мохаммед оказался на прежнем месте; лежит, болтает с приятелями.
– Ну что, отыскал ее? – обратился он к Порту, когда тот вошел. – А что это ты такое принес?
Слабо улыбаясь, Порт поднял вверх бутылку.
Мохаммед нахмурился.
– Нет, дорогой, это тебе не надо. Это плохая, очень плохая вещь. От нее можно потерять голову. – Одной рукой он делал в воздухе спиральные
– Я бы хотел еще чаю, – сказал Порт.
– О, это слишком поздно, – абсолютно уверенно заявил Мохаммед.
– Почему? – глупо уперся Порт. – Мне надо!
– Слишком поздно. Уже огня нет, – с каким-то даже удовлетворением отрубил Мохаммед. – Выкуришь трубку, про чай забудешь. Ты ведь чай пил уже! Слушай, да?
Порт выбежал во двор и громко хлопнул в ладоши. Ничего не произошло. Сунув голову в одну из клетушек, где он заметил сидящую женщину, по-французски попросил чаю. Она сидит, смотрит. Он повторил просьбу на своем ломаном арабском. Она ответила, что уже слишком поздно.
– Сто франков, – сказал он.
Послышался ропот мужских голосов: сотня франков – это было стоящее, интересное предложение, но женщина, полная матрона средних лет, сказала: «Нет». Порт удвоил ставку. Женщина встала и жестом позвала за собой. За нею следом он нырнул под занавеску, скрывающую заднюю стену комнаты, потом они прошли сквозь целый лабиринт крошечных темных клетушек, пока наконец не оказались под звездами. Женщина остановилась и показала ему то место (прямо на земле), где он должен сидеть, дожидаясь ее возвращения. Отойдя на несколько шагов, она исчезла в отдельной лачуге, где, как ему было слышно, продолжала ходить и что-то делать. А еще ближе к нему в темноте спало какое-то животное; оно тяжело дышало и время от времени ворочалось. Земля была холодной, он начал дрожать. Сквозь дыры и щели в стене проступило мерцание света. Женщина зажгла свечу и теперь ломала какие-то ветки. И вот они уже трещат в огне, а она машет, машет, раздувает его.
Когда она в конце концов вышла из хибары с горшком углей, прокричал первый петух. Усыпая дорогу искрами, она провела его в одну из темных комнат, через которую они уже проходили, там этот горшок установила и поставила на него чайник. Помимо красного свечения горящих углей, света не было. Он сел на корточки перед огнем и стал водить руками, как бы загребая к себе тепло. Когда чай был заварен, женщина легонько толкнула его, и он сел; под ним оказался матрас. На матрасе было теплее, чем на земле. Она подала ему стакан.
– Meziane, skhoun b’zef, [60] – прокаркала она, в меркнущем свете пристально его разглядывая.
Он выпил полстакана и долил его доверху виски. Повторив процедуру, почувствовал себя лучше. Потом, опасаясь, что сейчас взмокнет от пота, сказал:
– Baraka ‘llahoufik, [61] – и они пошли обратно в комнату, где лежали и курили мужчины.
Увидев Порта с женщиной, Мохаммед рассмеялся.
60
Вот, крепкий… и очень горячий (дарижа).
61
Достаточно. Спасибо (дарижа).
– Ай, что ты делаешь, ну что творишь! – укоризненно воскликнул он. И, округлив глаза, указал ими на женщину.
У Порта слипались веки, заботило одно: скорей добраться до отеля и лечь в постель. Он лишь покачал головой.
– Да! Да! – настаивал Мохаммед, решивший во что бы то ни стало добиться, чтобы его шутка дошла. – Знаю я вас! Тот юноша-англичанин, который позавчера уехал в Мессад, он тоже был тот еще фрукт. Притворялся невинным мальчиком. Будто бы та женщина – его мать и он вообще как бы
Сразу-то Порт не отозвался. Но потом аж подпрыгнул.
– Что? – вскричал он.
– Ну да, конечно. Открываю я дверь их номера – да, комнаты одиннадцать, – а они там вместе нежатся в постели. В самом прямом, натуральном смысле. Вот ты, ты поверил ему, когда он говорил, что она его мать? – настаивал он, видя недоверчивое лицо Порта. – Видел бы ты, что увидел я, когда дверь открыл! Сам бы убедился, какой он лжец. Тот факт, что дама в возрасте, ничуть ее не останавливает. Нет, нет и нет. Да и мужчину тоже. Вот потому я и спрашиваю: что ты с ней делал там? Ничего? – И он опять зашелся смехом.
Порт улыбнулся и, расплачиваясь с женщиной, сказал Мохаммеду:
– Вот посмотрите. Я плачу ей только две сотни франков, которые обещал за чай. Убедились?
Мохаммед лишь еще громче засмеялся.
– Две сотни франков за чай! Больно уж много за одну чашку! Надеюсь, ты подержался хотя бы за обе. Ай, молодец, дорогой!
– Доброй ночи, – попрощался Порт со всеми присутствующими и вышел на улицу.
Книга вторая
Острый край земли
Прощай, – сказал умирающий зеркалу, которое держали перед ним. – Мы больше уже не увидимся.
XVIII
Лейтенант д’Арманьяк, командир военного гарнизона Бунуры, свою жизнь там находил достаточно наполненной, пускай и несколько монотонной. Поначалу его радовал новизной собственный дом; книги и мебель для него прислали из Бордо родители, и он находил добавочное удовольствие в том, чтобы любоваться на них в этой новой, невероятной обстановке. Потом пошли дела с аборигенами. Лейтенант был достаточно умен, чтобы настойчиво культивировать в себе роскошь отсутствия снобизма по отношению к местному населению. Он открыто исповедовал убеждение, что жители Бунуры представляют собой часть великого и загадочного племени, в общении с которым французы могут многое почерпнуть, надо лишь крепко постараться. Другие служащие заставы к нему, как к образованному, относились снисходительно и не держали на него зла за его безумно благосклонное отношение к туземцам: сами-то они с радостью упрятали бы их за колючую проволоку, и пусть тлеют там на солнцепеке «…comme on a fait en Tripolitaine», [62] а он… что ж, говорили они меж собой, когда-нибудь он и сам, придя в чувство, осознает, что это за никчемный и безмозглый сброд. Горячего сочувствия лейтенанта к местным хватило, правда, только года на три. То есть примерно на то время, за которое ему успели надоесть штук шесть любовниц улед-наилек, после которых – всё, период искренней симпатии к аборигенам подошел к концу. Не то чтобы он стал сколько-нибудь менее объективен, верша над ними правосудие, просто разом перестал о них думать и начал их воспринимать как тягостную реальность.
62
«Как это заведено в Триполитании» (фр.).
В том же году съездил в Бордо, провел там шестинедельный отпуск. Там возобновил знакомство с молодой дамой, которую знал в юности; теперь, однако, она внезапно возгорелась к нему особым интересом, а когда он собирался уже отбыть в Северную Африку для продолжения службы, даже заявила, что не может представить себе ничего изумительнее и желанней, нежели перспектива провести остаток жизни в Сахаре, поэтому она считает его счастливейшим из смертных, раз он туда как раз и направляется. Последовала переписка; между Бордо и Бунурой письма так и сновали. Меньше чем через год он съездил в город Алжир, чтобы встретить ее с парохода. Медовый месяц провели там же, в окрестностях столицы, в маленьком, укрытом зарослями бугенвиллеи домике в элитном пригородном поселке Кара-Мустафа (где дождь шел каждый день!), после чего вместе отправились в прокаленную солнцем суровую Бунуру.