Под покровом ночи
Шрифт:
— Выпьем аперитива? — услышал я голос Шэрон и обернулся.
Комната была окутана покоем и уютом. Цветы и свечи, душистый ветерок из сада, мягко колышущий шторы, голубые кресла, диван и слабая улыбка Шэрон. Я не отрываясь смотрел на ее очаровательное лицо, обрамленное двумя полукрыльями тяжелых золотистых волос… (Кажется, в саду раздался слабый крик? Нет, ты просто нервничаешь, вот и все!)
Над домом тихо шелестела молодая листва. Белые плечи в серебристом платье, влажные блестящие глаза, быстрый взгляд в сторону, маленькая прядка волос, опустившаяся на ее пылающее лицо, когда она повела головой, — что-то захватывающее дыхание спустилось на нас из высокой пустоты ночи, от этой улыбки Моны Лизы при свечах. Служанка принесла поднос с бокалами. Я выпил один коктейль, другой, не отводя взгляда от озорных глаз Шэрон и ощутив всеми клеточками
Мной овладела теплая истома на этом диване, чей шелковистый бархат на ощупь так напоминал нежную девичью руку. Мы выпили по третьему коктейлю и рассмеялись — и одновременно заметили, как это бывает, что оба ничего не ели с самого утра. Мы закурили (никогда в жизни мне не было так уютно), и сама мысль о том, что я должен быть бесстрастным детективом, деловито анализирующим обстановку, показалась мне фантастической бессмыслицей. Наверное, я высказался на этот счет, потому что она ответила:
— О, детективы, да! Но вы ведь не детектив, правда? Мне нравится читать про них. Я не могу пройти мимо китайской прачечной, чтобы не подумать, будто ее хозяин следит за мной своими раскосыми глазами, или мимо зловеще насвистывающего подозрительного типа из Бирмы…
— А потом еще эти ужасно ядовитые гадюки из Швейцарского Конго, — поддакнул я. — Их называют претцелами, [12] потому что они свертываются клубочком и имеют такой удобный для маскировки цвет желтоватой соли — ее можно послать жертве в безобидной коробке. Сакс Ромер говорит, что есть только один способ определить наличие этой змеи. Нужно обязательно пить пиво рядом с претцелами, потому что при запахе пива эта гадюка издает слабое, но все-таки слышимое причмокивание, и тогда ее можно схватить клещами и вышвырнуть в окно. Сакс говорит, что ему рассказал об этом один старый следователь из Скотленд-Ярда, который каждую ночь находил их у себя в постели.
12
Здесь: сухой кренделек, посыпанный солью (амер.)
— Да! И еще эти мафиози… Я просто обожаю про них читать. У них такие звучные имена вроде Оранжевый Осьминог или Зубодробилка! У Эдуара в пьесе есть один такой тип. Он контролирует организацию, напоминающую знаменитый Благотворительный отряд по защите лосей. И в конце оказывается инвалидом, который может передвигаться только в кресле на колесиках. Берегитесь этих инвалидов в креслах на колесиках. Они такие хитрые и коварные…
„У Эдуара в пьесе есть один такой тип“. Среди беззаботной болтовни это предложение прозвучало мрачно, и я замолк. Смешинки в ее глазах исчезли, и снова у меня в голове раздался стук закрываемых ворот и крадущиеся в темноте шаги: „Прочь от проклятого места, прочь! Но на этот раз…“ „У Эдуара в пьесе есть один такой тип“.
— Вот как! — как можно небрежнее сказал я. — Значит, это детективная пьеса?
— Что за детективная пьеса?
— Которую написал Вотрель.
Она выглядела такой очаровательной, когда вот так приоткрыла губы:
— Это о том… о мужчине, который совершил убийство, но у него было железное алиби. Не знаю, чем она кончается.
В ее глазах будто зажглись отражения горящих свечей, ее ресницы начали медленно опускаться, я подался к ней. Я ощущал дрожь ее тела, частое дыхание, а яркие языки пламени вдруг стали крохотными, как будто от ужаса. Вотрель, который ее любил и, скорее всего, убил любимого ею Салиньи, да! Который поднялся в ту комнату испачкать кровью ее руку и поиздеваться над ней и кого она не решалась выдать, хотя и подозревала… Я легко коснулся ее руки. Она вздрогнула и опустила свой бокал.
— О, неужели мы не можем об этом забыть! Вы… Знаете, о чем я теперь думаю, — пробормотала она. — Я сейчас его прогнала, хотя и боюсь его. Я не говорила вам, что боюсь? Я подумала, если вы будете здесь… он не осмелится…
Шэрон вдруг взглянула на меня, и я с гордостью распрямил плечи, хотя слезы жгли мне глаза…
— Мы поужинаем в саду. — Она решительно поднялась. — Наверное, Тереза уже все приготовила.
В листве деревьев прятались китайские фонарики, оранжевые и красные, а над темными кронами небо окрасилось нежным перламутровым оттенком. Мы шли в таинственном саду по густой мягкой траве на лужайку, окруженную живой изгородью, куда не доходили никакие звуки. На белой скатерти стола, накрытого для двоих, в неподвижном воздухе горели не мигая тонкие высокие свечи… За серой оградой сада шелестели цветы, тихо скрипнули ворота. В тени под кипарисами стояли грубые каменные скамьи, а в стене из каменной головы льва тихо звенел фонтанчик… Усевшись в глубокие кресла друг против друга, мы не замечали мягких отблесков свечей на белоснежной скатерти, на серебре и хрустале — мы молча смотрели друг на друга… Вокруг тихо сновала служанка, быстро и легко расставляя блюда и вино. Устрицы с замечательными приправами и шампанским, черепаховый суп и сухое шерри, морской язык по-американски, куропатка с итальянским „конти“ — так мы сидели, ели и пили, и в темно-багровом сиянии бургундского тонули все мысли… Призрачный Версаль, наполненный звуками ветерка в ивах, золото и хрусталь, пышные наряды королей! Красота этой девушки так неуловимо сливалась с как бы плывущими в сумраке лунной ночи цветниками, что напоминала чарующую голову Грезы или Антуанетту в Трианоне, с ее нежной улыбкой и клавикордами. Напротив меня вспыхивала ее вызывающе веселая улыбка, поблескивали влажные от вина губы, манили задумчивые глаза. А язычки свечей опускались все ниже, и ночь убывала все быстрее.
Мы разговаривали о книгах. Шэрон была умной, но не кичилась своими познаниями. Казалось, ни один из нас не обращал ни малейшего внимания на то, что говорит другой. В этом не было необходимости — в том состоянии полной неопределенности, которое нас окутывало. Временами голоса наши замирали, но ненадолго. Мы спохватывались и начинали говорить еще быстрей. Она улыбалась и кивала. Во время последней смены блюд я выпил бокал мадеры и ощутил странное стеснение в груди. Мы говорили о Вердене, Ламартине, она обожала „Распятие“. Мы обсуждали переводы Вилона Росетти и Суинберна, и Шэрон страстно защищала Росетти. А потом я словно издали услышал, как она проговорила:
— Льюис Кэрролл… Странно! Я не читала „Алису“! Рауль… — Она помолчала, потом быстро продолжила: — Один мой друг собирался принести ее мне, но все время забывал, и я сама купила ее. Вам нравится чаепитие у Сумасшедшего Шляпника? И как они носятся вокруг фламинго и кричат „Снести ему голову!“?
Наступила мертвая тишина. Ее бокал звякнул о тарелку. Как зловещее привидение, тень служанки с неподвижным лицом упала на стол, когда она приблизилась, чтобы убрать последнее блюдо.
Мы долго сидели в полном молчании. „Снести ему голову!“ — неужели мы никогда от этого не избавимся? Отчаянно боремся с наваждением, стараемся избавиться от этого жуткого образа, но при каждом повороте разговора видится мрачная усмешка на холодном лице сатира-убийцы. По ее лицу скользнула слабая улыбка, резко сменившаяся вызовом.
— А, какая разница! Не будем избегать этого. Нас это не касается. — Шэрон засмеялась и раскраснелась. — „Не обращайте внимания на грохот барабанов, что шумят вдали“, помните? Людям свойственно умирать, так что толку думать о них, верно?
— Да, — кивнул я, — да…
— Ну вот, и я хочу веселиться. Не желаю быть жертвой событий! Тереза! Теперь вы свободны. Посуду можете оставить. Если вам нужны деньги, возьмите из сумочки в спальне.
От вина у меня слегка кружилась голова. Настал момент, когда каждое чувство пронзало сердце болью. Смех или слезы, и то и другое казалось соответствующим моменту, поскольку они составляли существо этой борьбы возбужденных эмоций. И тем не менее — руки не дрожали от выпитого. Китайские фонарики гасли один за другим. Драконы, золотые и алые, пагоды и черные иероглифы последний раз вспыхивали, прежде чем погаснуть в листве — то здесь, то там, — и на их место медленно проникали сквозь черные деревья лучи лунного света. И теперь только две свечи, догоревшие почти до конца, светили неровным, вспыхивающим пламенем, бросая нервные отблески на стол.
— Сигарету, — тихо сказала Шэрон и привстала на стуле.
Я передал ей свой портсигар. Его серебро неподвижно блестело. Щелкнула крышка. Она медленно поднималась с сигаретой в губах, с неподвижным и напряженным взглядом. Я поднял ближайший ко мне подсвечник и поднес ей, чтобы она прикурила. Когда Шэрон неуверенно затянулась, я снова взял его и задул свечу.
Вокруг царила тишина. Мы встали из-за стола. Она помахала рукой, разгоняя дым. Ее янтарные глаза ярко сверкали. Очень медленно, не сводя с меня взгляда, она подняла свой подсвечник и легонько дунула на него. Пламя покорилось, оставив после себя лишь маленький дымок.