Под пологом пьяного леса
Шрифт:
Густая колючая растительность внезапно кончилась, и мы выехали на обширную поляну, на которой рядами высились огромные пальмы; их кроны, напоминавшие нечесаные копны волос, свободно пропускали солнечный свет, и тени, падавшие от стволов, тянулись по золотистой траве, как полосы на шкуре тигра. Пара чернолицых ибисов с аккуратными черными усиками и коричнево-серо-черным оперением расхаживала по траве, время от времени тыча в насыщенную влагой почву своими длинными серповидными клювами. Заметив нас, ибисы поднялись в воздух и полетели между пальмами с низкими, резкими криками: "Кронк... кронк... аркронк..." Пересекая поляну, мы обнаружили, что она делится на две части широкой извилистой лентой чудесных молочно-голубых цветов, уходящей вдаль подобно небольшой речке. Когда мы подъехали ближе, я понял, что перед нами действительно речушка, но она настолько заросла водяными растениями, что увидеть воду было почти невозможно. Сверху ее прикрывал ковер голубых цветов, а под ним виднелись переплетающиеся глянцевито-зеленые листья. Цветы были такой нежной, чистой голубизны, что казалось,
Покидая сень пальм и снова въезжая в колючий кустарник, мы спугнули одинокого тукана. С огромным светло-желтым клювом, голубыми пестринами вокруг глаз, опрятным черным оперением и белой грудкой, он напоминал клоуна, который переоделся в вечерний костюм, но забыл стереть с лица грим. Тукан внимательно следил за нашим приближением, вертя головой из стороны в сторону и издавая хриплые свистящие звуки – так хрипят старые несмазанные часы, перед тем как начинают бить. Одна из лошадей громко всхрапнула, тукан испугался и, щелкая большим клювом, со странным лающим криком нырнул в заросли.
Постепенно колючий кустарник стал редеть, теперь он рос отдельными островками на светлой песчаной почве, поросшей пучками травы и кактусами. Трава была почти добела выжжена солнцем, на поверхности почвы наросла твердая корка, сквозь которую с хрустом проваливались копыта лошадей. Одни лишь кактусы стояли зеленые в этом царстве блеклой травы и песка, так как благодаря особенностям своего строения умели улавливать влагу, попадающую к ним в виде росы и редких дождей и запасать ее впрок в своих мясистых колючих отростках, расходуя по мере надобности, подобно тому как медведь во время зимней спячки живет за счет отложенных осенью запасов жира. В отличие от окрестностей, тут не было болот, так как это место возвышалось на несколько дюймов над окружающей равниной. Подъем был совсем незаметен, но все же достаточен для того, чтобы посреди болотистой равнины образовался сухой островок. Любой участок земли, приподнятый хотя бы на шесть дюймов над окрестностью, может считаться чуть ли не горой в условиях огромных равнинных просторов Чако. Наш проводник и Рафаэль обменялись несколькими короткими фразами, затем Рафаэль подъехал ко мне.
– Здесь мы должны найти tatu, Джерри,– объяснил он, возбужденно сверкая глазами.– Теперь нам лучше разделиться, правда? Лучше рассыпаться в цепь, верно? Как только ты увидишь tatu, пускай лошадь галопом, и tatu сразу свернется клубком.
– Ты хочешь сказать, он не убежит?
– Да, индеец говорит, что броненосец сворачивается и не убегает.
– Что-то сомнительно,– недоверчиво возразил я.
– Нет, это в самом деле так, Джерри.
– В таком случае броненосец страшно глупое животное.
– Вот и индеец говорит, что это очень глупый зверь.
Мы ехали молча, на расстоянии пятидесяти ярдов друг от друга, лавируя между островками колючего кустарника. Слышны были только пронзительное стрекотание цикад, хруст твердой корки под лошадиными копытами, поскрипывание кожаной сбруи и звяканье металлических частей. До боли в глазах я вглядывался в заросли, в знойном мареве маячившие впереди. Из кустарника, резко крича, выпорхнули десять кукушек гуира и полетели прочь; длинные красивые хвосты делали их похожими на маленьких желтовато-коричневых сорок.
Вдруг ярдах в пятидесяти справа от себя я увидел выгнутую спину броненосца, который, как заводной, сновал между пучками травы. Радостно гикнув, я ударил пятками моего рысака, и на это последовала столь бурная реакция, что я спасся от падения в кактусы, лишь самым постыдным образом вцепившись в седло. Лошадь пошла тяжелым галопом, взметая фонтаны белого песка. Когда мы приблизились к броненосцу футов на пятьдесят, он услышал нас; быстро обернувшись, он понюхал воздух, с поразительной быстротой свернулся и замер на месте. Я был разочарован тем, что он оправдал свою репутацию глупого животного; будь он немного поумнее, он догадался бы скрыться в кустарнике. Остановившись футах в двадцати пяти от того места, где лежал броненосец, я спешился, привязал лошадь к пучку травы и пошел за своим трофеем. К своему удивлению, я обнаружил, что трава, казавшаяся мне очень низкой, когда я сидел верхом, в действительности достаточно высока и полностью скрывает от меня броненосца. Тем не менее, зная, в какой стороне он находится, я пошел вперед. Через некоторое время я остановился и оглянулся: лошадь стояла от меня довольно далеко – во всяком случае, нас разделяло больше чем двадцать футов. Я решил, что потерял направление, и, проклиная себя за беспечность, повернул назад; двигаясь зигзагами через кустарник, я вернулся к лошади, так и не увидев броненосца. Это раздосадовало и расстроило меня – неужели зверек убежал, когда я проходил мимо? Ругая себя, я вскочил в седло, и каково же было мое удивление, когда я увидел броненосца на прежнем месте, футах в двадцати пяти от меня. Я снова спешился и пошел вперед, останавливаясь на каждом шагу и внимательно осматриваясь по сторонам. Дойдя до места, где, по моим расчетам, лежал броненосец, я стал ходить взад-вперед, и лишь с третьего захода мне удалось его обнаружить. Взяв броненосца в руки – он был тяжелый и разогрелся на солнце,– я мысленно извинился перед ним за то, что считал его тактику глупой. Я вернулся к своим спутникам, и в течение двух часов, тщательно обследуя островок сухой земли, мы поймали еще трех броненосцев. Так как близился вечер, мы решили вернуться домой. Теперь деревья и пальмы отбрасывали густую тень. Когда мы пересекали реку с голубыми цветами, оттуда с гудением поднялась туча москитов, они набросились на нас и лошадей и так насосались крови, что их прозрачные вздутые животы стали похожи на красные японские фонарики. В поселок мы въезжали уже в темноте, лошади устало плелись по грязным улицам, окаймлявшие дорогу кусты светились зелеными огоньками светлячков, а летучие мыши то и дело пролетали перед нами с тихим довольным писком.
Джеки сидела за столом и писала, а наш первый броненосец с важным видом бегал по комнате. Оказалось, он весь день развлекался тем, что рвал проволочную сетку, которой была затянута клетка, и уже выбрался в кусты гибискуса, где Джеки и поймала его. Вернув его в дом, она решила до нашего возвращения оставить зверька в комнате. На время ужина мы пустили броненосцев бегать по полу, и они стучали и гремели своими коготками, как кастаньетами. Остаток вечера мы с Рафаэлем посвятили ремонту клетки; сняв проволочную сетку, мы прибили вместо нее деревянные планки. На ночь мы оставили клетку в доме, чтобы убедиться в ее полной надежности. Наутро оказалось, что планки немного обглоданы, но держатся крепко, а все пленники, свернувшись в клубок, мирно спят в своей спальне.
Решив вопрос с клеткой, я считал, что трехпоясные броненосцы не причинят мне больше хлопот, так как обычно броненосцы хорошо переносят неволю. Они питаются мясом и фруктами, причем не обязательно, чтобы предлагаемая им пища была очень свежей – в естественных условиях они довольствуются и загнившим, червивым мясом. Во всех учебниках говорится, что трехпоясный броненосец питается насекомыми и гусеницами; поэтому я решил на первых порах давать пойманным зверькам их излюбленную пищу, а затем постепенно приучать их к заменителям. Не жалея времени, мы собрали тошнотворную коллекцию насекомых и предложили их броненосцам. Но вместо того чтобы с жадностью наброситься на червей, гусениц и жуков, которых мы с таким трудом набрали, броненосцы испугались и стали шарахаться от них с явным отвращением. После этой неудачи я попытался перевести броненосцев на обычную их диету в неволе – рубленое мясо с молоком; они полакали немного молока, но к мясу не притронулись. Это было возмутительно. Они вели себя так в течение трех дней, и я всерьез начал опасаться, что они ослабнут от голодания и мне придется их отпустить. Броненосцы стали несчастьем нашей жизни, нас то и дело осеняли все новые идеи, и мы мчались к клетке с очередным приношением, для того только, чтобы в который раз увидеть, как зверьки с отвращением отворачиваются от принесенной пищи. В конце концов благодаря чистейшей случайности мне удалось состряпать мешанину, которая снискала их расположение. Она состояла из растертых бананов, молока, рубленого мяса, сырых яиц и сырых мозгов. Все вместе это выглядело тошнотворно, но броненосцам месиво очень понравилось. В часы кормежки они сломя голову мчались к миске, обступали ее со всех сторон, отталкивая друг друга, и утыкались носами в пойло; при этом они фыркали и сопели, а иной раз кто-нибудь громко чихал, обдавая соседей фонтаном брызг.
Наладив питание зверьков, я решил, что теперь-то все трудности позади и, согласно всем законам сбора животных, нашим хлопотам с броненосцами пришел конец. И действительно, вначале все было как будто в порядке. Днем зверьки мирно спали в клетке, свернувшись в клубок или лежа на боку, полураскрывшись и тесно прижавшись друг к другу. В половине четвертого они просыпались, выходили из своей спаленки и начинали, словно балерины, прохаживаться на цыпочках по клетке; время от времени они подбегали к решетке, высовывали головы наружу и нюхали воздух розоватыми носами, пытаясь определить, не несут ли им пищу. Иногда, в очень редких случаях, самцы затевали драку. Это выглядело так: один из зверьков загонял другого в угол и старался поддеть его головой за край панциря, чтобы перевернуть; положив противника на бок, победитель тоже ложился на бок и, отчаянно работая когтями, пытался выпотрошить его. После первых таких поединков я стал внимательно следить за броненосцами. Хотя они и не причиняли друг другу особого вреда, крупные броненосцы использовали преимущества роста и силы во время кормежки и отгоняли от миски более слабых своих сородичей. Тогда я решил разместить зверьков парами, состоящими из самца и самки примерно одинакового размера. Для этого пришлось построить клетку, которую Джеки назвала Синг-Синг[31]. Новая клетка представляла собой несколько отдельных "квартир", расположенных одна над другой, каждая со своей спальней. К тому времени у нас было уже десять броненосцев, из них составилось четыре пары, два самца остались холостяками. По какой-то непонятной причине самки попадались охотникам реже, чем самцы: нам приносили много самцов и лишь изредка самку. Женатые пары жили очень дружно в апартаментах Синг-Синга, и поединков во время кормежки больше не было.
Как-то раз, кончив кормить броненосцев, Джеки пришла показать мне крупного самца. К тому времени зверьки стали совсем ручными и уже не сворачивались, когда мы брали их в руки. Джеки была чем-то озабочена, а броненосец, лежа на спине в ее раскрытой ладони, блаженствовал, пока она гладила его розовое мохнатое брюшко.
– Посмотри на его лапы,– сказала Джеки, протягивая мне зверька.
– А что с ними такое? – спросил я, взяв наполовину загипнотизированного зверька и рассматривая его.