Под псевдонимом Серж
Шрифт:
К осени ненавистного городового будут вспоминать с сожалением. Но грянет новая революция. В отличие от Временного правительства большевики борьбу с преступностью поведут, но без классово чуждых буржуазных спецов. Правда, будут исключения.
В 1918 году Аркадий Кошко окажется в белом Крыму. Будет, как и раньше, ловить бандитов и воров. Потом вместе с войсками Врангеля уйдёт за границу. Умрёт в 1928 году в Париже, обедневший и забытый, но оставивший после себя воспоминания.
…Тяжёлые наступали времена. Уехал Кошко, эмигрировал Батюшин,
Москва июня 1919 года внешне значительно проигрывала Москве 1913-го. Шикарные магазины, рестораны, клубы, освещённые гирляндами лунные парки и кафе-шантаны, блестящие экипажи, а вместе с ними весёлые праздные толпы с улиц и площадей, нарядные женщины, галантные офицеры, праздно прогуливающиеся поэты, артисты, чиновники и государственные деятели – казалось, всё это ушло в прошлое и навсегда. Взамен же разбитые фонари и витрины, редкие грязные трамваи, неулыбчивые прохожие, остерегающиеся входить в тёмные проулки и подворотни, очереди за хлебом. И в противовес всему этому – шагающие строем решительные люди с винтовками и красными звёздами на фуражках.
Но было бы неправильно считать, что культурная жизнь в Первопрестольной совсем остановилась.19 января 1919 года в одном из жилых домов на Новой Басманной улице торжественно открылась Московская центральная публичная библиотека. Есенин и Маяковский по-прежнему собирали массу поклонников, читая свои стихи. Таиров и Мейерхольд ставили спектакли. А во Дворце искусств в июне 1919 года открылась 1-я выставка картин, рисунков и скульптуры. На выставке были представлены 218 экспонатов, участвовало 42 художника и скульптора, среди которых были такие известные личности, как Коненков.
В один из дней среди посетителей выставки можно было видеть высокого светловолосого человека в полувоенной форме. Со стороны он казался незаурядным ценителем живописи. У одних картин он подолгу стоял, часто делая пару шагов назад, на середину зала, чтобы лучше их рассмотреть. У других экспонатов вообще не останавливался, проходил мимо, не замечая. Иногда он что-то спрашивал у чинно стоящего смотрителя зала и, понимающе кивал в ответ, делая записи в маленьком блокноте. В одном из залов он долго о чём-то беседовал на французском с пожилым бородатым господином, очевидно, художником.
Человек в полувоенной форме незаметно приглядывался ко всему вокруг, и за ним тоже приглядывали, и Алексею Балезину – а это был он – не составило труда опознать в следовавшем за ним из зала в зал господине Вербицкого – Хорька. В последнем зале перед самым выходом Вербицкий сам подошёл к Алексею.
– Господин Дюваль? Как видите, мир тесен.
«Вот ты и попался. Откуда ты знаешь моё имя? Я тебе не представлялся», – с оттенком злорадства подумал Балезин, но виду не подал. И только слегка кивнул в ответ.
– Вы, я вижу, серьёзно
Балезин-Дюваль разочарованно вздохнул:
– Экспонаты бесспорно интересные, но… вы знаете, что мне надо.А этого нет.
– В таком случае, должен вас обрадовать: то, что вам надо, я нашёл. Я имею в виду западноевропейскую живопись.
Алексей явно не ожидал такого поворота событий.
– Вот как? Уже нашли? Что ж, похвально… И когда я могу на них взглянуть?
– Да хоть сейчас.
– Здесь?
Слащавая улыбка так и светилась на лице Вербицкого:
– Ну что вы… Мы поедем с вами в мою, не закрытую пока ещё совдепией лавку.
Мысль работала быстро и чётко. Алексей понимал: если он откажется и попросит Вербицкого отложить визит в его лавку, к примеру, на вечер, то это вызовет подозрение.
А интуиция подсказывала: вариант «на живца» удался, на подходе крупная рыба.
Они вышли на улицу, и буквально тут же подкатил извозчик, столь редкий для Москвы 1919 года. Лошадьми управлял здоровенный детина в помятой кепке. Теперь Балезин уже окончательно не сомневался: всё заранее подготовлено, его ждали.
От Дворца искусств до Хитровки, вблизи которой находилась лавка Вербицкого, было недалеко, и вскоре хозяин лавки, провернув несколько раз замысловатой формы ключ, открывал входную дверь.
– Прошу…
Алексей шагнул внутрь знакомого уже помещения, куда плохо проникал дневной свет
и в котором пахло воском и ещё каким-то смрадом.
– Подождите пару минут, я сейчас, – Вербицкий исчез где-то в глубине лавки.
Наступила тишина. Прошла минута, две… Работая в контрразведке у Батюшина, Алексей научился интуитивно чувствовать ситуацию, когда у него кто-то за спиной. Нет, не толстяк Вербицкий, он исчез в другом направлении. Тут за спиной кто-то ещё. И он не ошибся.
– Интересуетесь картинами?
Балезин вздрогнул, резко повернулся и отпрянул назад. В создавшейся ситуации это было правильно: так поступил бы настоящий коммерсант-француз, а не бывший контрразведчик с железными нервами. Тем более что из-за спины говорили по-французски.
В это время вернувшийся в помещение Вербицкий включил свет. Это лицо Алексей хорошо запомнил из фотографий в картотеке Отмана. Перед ним стоял сам Яков Кошельков!
– Простите, с кем имею честь? – также по-французски вопросом на вопрос ответил Алексей.
Кошельков был «на взводе». То, что его обложили со всех сторон – это ещё полбеды, к такому он привык. А вот исчезновение его любовницы Анны Савельевой приводило его в ярость. А вдруг она в уголовке или, того хуже, в ЧК? Он зверел, стрелял направо и налево, Но желание уйти за кордон, имея в кармане валюту, было очень велико. Поэтому перед Балезиным-Дювалем он предстал с виду спокойным.
– Кульков Яков Петрович, – представился Янька. – До 17-го года коммерсант.
– Дюваль… Серж. Тоже коммерсант, но после 17-го.