Под сенью исполинов
Шрифт:
Упоминание о седине вызвало диссонанс. Оно и понятно: свежее, подтянутое лицо американца то и дело заставляло засомневаться в его возрасте. Женщины улыбались, то и дело переглядываясь. Только Ренате улыбка с каждой минутой давалась всё тяжелее…
– А супруга? – весело спросила Виктория.
– Мы развелись, – ответил Майкл непринуждённо. – После войны я стал другим, она изменилась… Мы решили не оставлять друг другу незаживающих ран, поэтому…
Вика уже откровенно умилялась, завороженно глядя на Бёрда. Рената отвернулась, не выдержав. Ей было немного стыдно за то,
Рената видела войну изнутри. И не просто выросла в условиях войны, а принимала в ней непосредственное участие. Вступила в неё шестнадцати годов отроду, войдя добровольной медицинской сестрой в залитый криками военный госпиталь. Там были только солдаты и офицеры Союза. Рената помогала спасать жизни воинам только одной стороны, но на то была лишь воля провидения. Ничего не изменилось бы, окажись она по другую сторону фронта, где вопли в лазаретах расщеплялись на англоязычное многоголосье, разбавленное примесью других языков Старого Света.
Для неё не было ни малейшей разницы на каком языке окровавленный солдат истошно зовёт свою мать…
ВОСПОМИНАНИЕ
Александр Александрович смотрел на Милославу туманным, несфокусированным взглядом. Девушка стояла спиной, понуро опустив плечи, точно школьник, которому в самый интересный момент сериала напомнили про несделанное домашнее задание. Лица её он не видел. Да и не хотел видеть. Нынешний облик некогда Старстрим не на что, кроме мрачных дум, натолкнуть не мог.
Это даже хорошо, что «прыжок Антонова» так устроен: приехал, окружили лаборанты, суматоха, что-то подписал, лёг в пустую капсулу в изолированном помещении, залили раствором. Ни тебе долгих привыканий в тестовых условиях, ни личных знакомств с группой, если вдруг кого-то, а такое случалось нередко, видишь впервые. Меньше потом терзаний, если чья-то личность оказалась и не его вовсе…
Интересно, что у неё сейчас в голове?
Точно расслышав мысли майора, Милош начала неспешно поворачиваться. Он ожидал увидеть бледность, болезненность лица. Обнаружить в глазах девушки боль и страдание. И не потому, что это ему хотелось этого, нет. Просто по-другому они и не выглядели, эти несчастные. За карьеру Александр Александрович трижды лицезрел повреждённых.
Но она его удивила. Милош поворачивалась медленно, невесомо переступая босыми ножками с носка на пятку, как дитя, крадущееся под рождественскую ёлку гораздо раньше положенного срока. Залитое красками жизни лицо выражало кипучую смесь интереса и восторга, Милослава оглядывала однотонно светлые, мягкие стены изолятора так, словно в жизни не видела ничего более прекрасного. Ярко-голубые глаза светились; руки были приподняты, а голова чуть наклонена, как в спектакле про Белоснежку, когда она, спев, вслушивалась в отзвуки природы. Тонкие пальцы Милош то и дело хаотично подёргивались, будто под ними витали сотканные из невидимых волн клавиши несуществующего клавесина.
– Хорошо, если так и будет кружиться.
Командир загодя услышал приближение Бурова, но поворачиваться не стал. Он хотел бы ещё понаблюдать в одиночестве за тем, как вполне конкретный человек испытывает вполне конкретное счастье.
– Я ждал тебя раньше, Тимофей Тимофеевич, – всё так же не поворачиваясь, но уже упустив эфемерное очарование, Подопригора продолжал смотреть на Милош.
– Я исправил несколько светоспиралей. Не могу начинать серьёзное дело, если есть какая-то мелочь.
– Что думаешь про все эти тени?
– Я не встречал, чтобы галлюцинации имели локационную привязку. Но я и не врач.
– Не думаю, что это галлюцинации.
– Я вообще об этом не думаю, если разобраться.
Буров удалился вглубь отсека, Александр Александрович так и не повернулся к нему. Казалось, если он сейчас оторвёт взгляд от Милославы, то посмотрев снова, увидит лишь страдание и животные инстинкты, что тонкий восторг девушки – всего лишь игра его воображения.
Отчего-то вдруг пересохло в горле. Командир прокашлялся.
И мираж исчез. Нет, девушка ничуть не изменилась. Как совершала она неспешные повороты вокруг себя, так и продолжала их совершать. Но взгляд Подопригоры вдруг почерствел, сделался более предметен и материален. Как будто майору только что сказали: всё это ложь, и указали место, откуда мистификацией управлял ловкий фокусник-режиссёр.
Он вдруг обратил внимание, что Милош не притронулась к еде, а воду так и вовсе неловко сбила ногой, разлив по полу. Что размягчённые ногти на руках слегка кровоточили – видимо, она пыталась ими что-то делать. Что приоткрытые губы пересохли, как если бы она дышала только ртом. Что…
Подопригора отвернулся.
Буров препарировал одну из капсул. Через минуту в коридоре послышались шаги. Павлов, сделал ставку майор. И угадал.
– Товарищ майор… – начал было Роберт, но командир жестом остановил его.
– Сегодня моя смена. Иди, начинай работать. Подготавливайся к разведке. Рано или поздно нам выходить наружу.
Буров выглянул на Александра Александровича, будто тот сказал, что коммунизм всё равно будет построен. Павлов кивнул и был таков.
– Эта, – Истукан распрямился и указал отвёрткой-трансформером на одну из капсул, – выведена из строя.
– Ты уже говорил…
– Я говорил, что она неисправна, что сломан маяк. Теперь говорю: выведена из строя. Локальное механическое повреждение системы основного охлаждения квантового маяка.
– Локальное? – Подопригора поднялся с нехорошим предчувствием и поравнялся с Буровым.
Маяк опоясывала тройная полиметаллическая трубка, свитая замкнутой спиралью, внутри которой по идее циркулировал сжиженный гелий. В одном месте трубка имела критическую течь. Односторонняя термоизоляция была оторвана, а сам проводник охладителя – расплющен будто бы гидравлическими плоскогубцами или чем-то схожим по площади давления. Гелий, понятное дело, давным-давно улетучился.