Под сенью молочного леса (сборник рассказов)
Шрифт:
Я встретил Лесли на углу Крымской улицы. Мы оба были примерно одного возраста: слишком молоды и слишком стары. Лесли носил сложенный зонтик, которым никогда не пользовался, впрочем, иногда он нажимал им на кнопки дверных звонков. Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам:
– Добрый вечер, старик.
– Привет, Лесли.
– По тебе можно часы проверять.
– Точно, - сказал я.
– Проверь.
* * *
Пухленькая блондинка, от которой пахло мокрым кроликом, невозмутимая
Лесли одобрительно посвистел ей вслед.
– Это потом, - сказал я.
– Понял, - сказал Лесли.
– К тому же, она толстовата.
– Люблю толстушек, - сказал Лесли.
– Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.
– Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?
– Немного мелочи. А у тебя?
– Шестипенсовик.
– Что нам светит? Бар в "Компасе"?
– Бесплатный сыр в "Мальборо".
Мы зашагали в сторону "Мальборо", увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:
– Чем потом займемся?
– Пойдем за кем-нибудь, - сказал я.
– Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.
– Лучше бы ты вернул ее.
– Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.
– Пришли, - сказал я.
В закусочной "Мальборо" было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.
– Спой, - сказал я Лесли, - а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.
Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.
– Сразу видно, что сегодня не суббота, - сказал я.
– Добрый вечер, мисс. Две пинты.
– И один фунт из кассы, - сказал Лесли.
– Давай свою мелочь, Лес, - прошептал я, а потом сказал громко:
– Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.
– Кому же тут напиваться, - сказал Лесли.
В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля "Стильный Вилли" бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.
Лесли тихо сказал:
– Может, она отпустит нам в кредит?
– Терпение, парень, - прошептал я.
– Подожди, пока она раздобрится.
Но барменша услышала и подняла глаза. Она увидела меня насквозь, достигая взглядом истока моей коротенькой жизни и того самого ложа, на котором я родился, и покачала золотоволосой головой.
– Не знаю, в чем дело, - сказал Лесли, когда мы шли по Крымской улице под дождем, - но сегодня у меня душа не на месте.
– Сегодня самый печальный на свете вечер, - сказал я.
Вымокшие, мы сиротливо остановились поглядеть на афиши возле кинотеатра, который мы называли "Драная киношка". День за днем, год за годом мы устраивались на краешках жестких сидений в промозглой, но укромной мерцающей темноте, сначала с полными горстями ирисок и арахиса, которым щелкали вместо немых винтовок, а потом с сигаретами: это были сногсшибательные дешевые сигареты, когда глотали их дым, начинался такой кашель, что, казалось, сердце превратится в пепел.
– Давай зайдем, навестим Лона Чейни, - сказал я, - и Ричарда Талмаджа, и Милтона Силлза, и... и Ноя Бири, и Ричарда Дикса... и Хитрюгу Саммервиля, и Крикуна Гибсона.
Мы оба вздохнули.
– Где ты, улетевшая юность?
– сказал я.
Мы тяжело зашагали дальше, упрямо ступая, обрызгивая прохожих.
– Открой зонтик, - сказал я.
– Он не открывается. Попробуй.
Мы взялись за него вместе, и зонтик вдруг наполнился ветром, спицы пронзили мокрый покров, ветер заплясал на его клочьях, и он забился над нами, как раненая механическая птица. Мы пытались втянуть его обратно: еще одна невидимая спица взвилась сквозь рваные перепонки. Лесли потащил его за собой по тротуару, как подстреленного.
Девчонка, которую звали Далси, семенила в сторону "Драной киношки", она крикнула нам "Привет", и мы подошли к ней.
– Ужас, что сейчас случилось, - сказал я. Когда этой дурехе было лет пятнадцать, волосы у нее были, как солома, и мы ей наврали, что они станут виться, если съесть мыло. Лес принес кусок из ванной, и она сжевала его.
– Я знаю, - сказала она, - вы сломали свой зонтик.
– А вот и нет, - сказал Лесли.
– Это вовсе не наш зонтик. Он упал с крыши. Сама потрогай, - сказал он.
– Сразу ясно, что он упал с крыши.