Под тропиком Козерога
Шрифт:
— Ты покажешь им свою работу?
Магани с минуту смотрел на нас угольно-черными глазами.
— Да.
В первый раз мы пробыли в гостях недолго, зато потом несколько дней подряд с утра приходили к его шалашу, садились рядом, курили, беседовали. Снимать его мы не решались.
Магани рисовал кенгуру на тонком прямоугольном куске коры, однако кончать картину не торопился и потому охотно вступал в разговор.
Говорил он на пиджин-инглиш, но понять его поначалу было трудно: интонация, произношение отдельных слов и непривычные ударения сбивали с толку. Немного попривыкнув, я стал стараться говорить так же, иногда перескакивая на пиджин, выученный несколько лет назад, во время экспедиции на Новую Гвинею. Тамошний вариант сильно отличался от австралийского, и боюсь, что мои попытки угодить старику запутывали его еще больше. Ему было бы куда легче, если бы я говорил на нормальном английском. Но я непроизвольно корежил язык, считая, что невежливо хотя бы не попытаться приблизить свою речь к языку, на котором ом привык изъясняться. И хотя наш разговор получался немного бестолковым, я очень скоро уловил, что Магани обладает природным чувством юмора.
Как-то раз мы с Чарльзом и Бобом сидели у него дома, наблюдая, как он рисует. С нами было еще двое аборигенов со станции. Все расположились на полу хижины. Неожиданно один из гостей с визгом вскочил на ноги.
— Жмея, жмея! — завопил он, указывая пальцем на маленькую изумрудную змейку, соскользнувшую на земляной пол из-под коры. Все запрыгали как ужаленные. Один Магани оставался невозмутимым. Пока мы тыкали в змею палками, он сидел неподвижно, держа над картиной смоченную в охре кисточку. Наконец змею прикончили и выбросили из хижины. Когда кутерьма стихла, Магани повернулся ко мне, широко улыбнулся и с безукоризненным австралийским акцентом произнес два кратких слова, означавшие совершенно непристойное ругательство.
— Магани, — сказал я, оторопев, — это очень неприличные слова.
— Извините, — ответил он, закатив глаза и вознеся руки к небу. — Извините, — повторил он громко, словно прося прощения у богов.
Затем он перевел взгляд на меня.
— А что такого? Все в порядке, — сказал он с наигранным удивлением. — Сегодня же не воскресенье.
И, довольный шуткой, захихикал.
— Где ты научился этим словам? — осуждающе спросил я.
— В Фанни-Бей, — ответил он. — Фанни Бей — это тюрьма в Дарвине.
— За что тебя посадили?
— Дело прошлое. Давно было. Белые люди решили — я опасный. Лучше меня в тюрьме держать.
У Магани был подмастерье по имени Джарабили, помогавший ему рисовать и проводивший почти все время в хижине учителя. Он был моложе Магани, высокого роста, с худыми, впалыми щеками и горящими глазами. Мрачноватый по натуре, Джарабили никогда не шутил сам и не смеялся над шутками. Все, что мы говорили, воспринималось им очень серьезно и тщательно взвешивалось. Однажды я спросил, как звучит на его языке название какого-то животного. Он воспринял это как мое желание освоить язык бурада и с тех пор каждый вечер находил меня, садился рядом и диктовал длинный список непонятных слов. После этого он заставлял меня отложить в сторону записи и проверял, запомнил ли я вчерашний урок. Ученик из меня выходил никудышный, но Джарабили был настойчив и терпелив. Выученного запаса не хватало даже для простенькой беседы, но зато, когда время от времени я вставлял кое-какие слова бурада в свой пиджин, на лице Джарабили появлялась довольная улыбка. Правда, его учительские труды вознаграждались не часто.
Шалаш, в котором мы провели столько времени, был не единственным владением Магани. По сути, это была «студия» — он там рисовал. Его жена и дети жили в другой хижине, поближе к станции, но Магани там только спал и ел. Было у него еще и третье убежище, подальше в буше, — там он держал собак. Он сообщил нам, что как раз недавно одна из его любимиц ощенилась.
— Сюда их не можно, — заметил он. — Мик застрелит.
Дело в том, что на станции развелось жуткое количество бездомных собак, воющих от голода, и Мику Айвори пришлось принять жесткие меры. У Магани было тайное подозрение, что мы поступим с его щенками так же, поэтому, хотя он явно гордился своим потомством, показывать его отказался наотрез. Мы не настаивали.
Бывало, мы не обнаруживали его ни в «студии», ни в семейном доме. Однажды, нигде не найдя его, мы встретили Джарабили. На вопрос, где Магани, он, немного помявшись, ответил:
— Пошел в буш, делает дело.
Слово «дело» он употреблял, когда говорил о религии. Мы не стали приставать с расспросами.
У людей племени бурада практически нет никакой собственности. Они исстари вели кочевой образ жизни, а посему страсть к владению вещами, терзающая многих из нас, обошла их стороной. В «студии» Магани висели котомка и плетеный кисет с кистями. У него было несколько копий и воммара (вумера) — приспособление для метания копья — длинный деревянный брусок, один конец которого был вырезан в форме ручки, а другой заострен. Острый конец вставлялся в прорезь в древке копья. Воммара практически удваивает длину руки, увеличивая рычаг и соответственно силу броска. Завершая опись имущества Магани, упомянем трубку — тонкий деревянный мундштук с маленькой металлической чашечкой для табака; эта модель называется «макассарской трубкой». Аборигены пользуются ею с незапамятных времен, когда индонезийские купцы завезли ее на континент. Трубка всегда была замотана в грязную тряпочку; зачем это делается, мы узнали позже.
У Джарабили была диджериду — полая ветка, проеденная термитами; он прочистил ее и превратил в музыкальный инструмент. Иногда он играл для нас на этой трубе, издавая низкие дрожащие звуки и умудряясь вплетать в мелодию неожиданные крещендо и богатые ритмические вариации. Из диджериду трудно извлечь какую-нибудь ноту, но Джарабили мог тянуть ее несколько минут, раздув щеки и набирая воздух через нос, как опытный профессиональный фаготист.
Наша дружба с Магани и Джарабили крепла день ото дня, и мы наконец испросили разрешение поснимать их. Магани согласился и даже решил начать специально для нас новую картину, чтобы мы смогли запечатлеть каждую стадию творческого процесса. Для работы годилась кора только одной определенной разновидности эвкалипта. Впятером мы отправились на поиски подходящей заготовки. Магани намеревался найти «лакомый кусок» и создать на нем крупное полотно. Одолжив у соседа топор, мы двинулись в буш. По пути попалась большая хижина, сооруженная из длинных полос коры, уложенных поверх ветвей. У Магани жадно заблестели глаза.
— Вот это кора! Как раз то, что надо. Ночью приду и унесу, — заговорщицки подмигнул он.
В буше было полно эвкалиптов с волокнистой корон. Но Магани оказался привередливым. Девять из десяти деревьев он отвергал сразу же. Иногда он делал топором зарубку на стволе, но кора то была слишком тонкой, то плохо отделялась; на некоторых деревьях она была чуть потрескавшейся, на других — покрыта мелкими дырочками. Многие стволы стояли голыми, здесь поработали до нас и уже сняли кору — кто для покрытия хижин, кто для рисования. Я уже начал опасаться, что мы так и не найдем подходящего дерева, поскольку Магани, горевший желанием создать великое произведение, предъявлял к материалу завышенные требования. Но как раз когда меня почти одолели мрачные предчувствия, он отыскал дерево, удовлетворявшее всем стандартам.
Мастер сделал топором примерно в метре от земли круговую зарубку. Приставив к стволу валявшуюся ветку, он забрался по ней на ствол и, уцепившись за него ногами, ловко вырезал еще одно кольцо — в полутора метрах выше. Затем ом провел вертикальный надрез между двумя кольцами и осторожно содрал огромный кусок, оголив белую поверхность, по которой струйками потек сок.
Вернувшись в лагерь, Магани аккуратно соскоблил наружный слой, потом разжег костер и положил кору внутренней стороной на огонь. Огонь был такой, что кора не горела, но сок испарялся, и кора становилась гибкой и податливой. Через несколько минут Магани вытащил ее, разложил на земле и придавил камнями, чтобы, затвердевая, она превращалась в абсолютно ровный лист. Час спустя «холст» был готов.
Для работы Магани пользовался четырьмя красками. Он показал нам, где берет их. В высохшем русле реки он собрал мелкие камешки лимонита (бурого железняка). Проводя ими по камню, художник отбирал только те, что оставляли желтые и красные линии. На берегу, среди мангровых зарослей, он выкопал яму и навлек оттуда белую глину — каолин. Толченый древесный уголь давал черную краску. Эти четыре цвета и составляли основу палитры. Кроме лимонитовых камешков у него была другая охра, дававшая густой, насыщенный красный цвет. Такая охра добывалась не здесь, а где-то южнее, и ее продавали жившие на той территории племена. Она была поэтому особенно ценной. Магани хранил ее в висящей на стене котомке, тщательно завернутой в тонкую, как бумага, кору.