Подари мне пламя. Чернильная Мышь
Шрифт:
– Глаза не закрывай, – велел ненавистный тихий голос. – Посмотри на меня.
Да чтоб ты провалился! Маред с усилием разлепила мокрые почему-то ресницы, глянула в мерцающие, словно расплавленным серебром наполненные радужки глаз. Близко, как близко… Ладонь Корсара легла ей на спину, обжигая сквозь тонкую ткань рубашки, нажала между лопаток, заставляя согнуться, почти уткнувшись лицом в темные брюки. Маред попыталась было удержаться, но ладонь поднялась выше, пригнула голову, не позволяя отдернуться.
– Ты можешь называть меня мастером, – спокойно
Маред с удовольствием сообщила бы лэрду пару более подходящих ему названий, вспомнив словечки, которыми обменивались дома пьяные конюхи. Но решила не дерзить. Пусть наслаждается – от этого ее точно не убудет.
– Да… мастер.
– Хорошо.
Ладонь тяжело и властно давила на затылок, второй рукой Монтроз обнял Маред за плечи, прижимая, потом кончики пальцев прошлись по ложбинке позвоночника: нежно, невесомо лаская через ткань, так что мурашки побежали от основания шеи к самой пояснице. Круги, спирали, дорожки… Маред прикусила губу, чтобы не дернуться от странного ощущения, и все-таки не сдержалась:
– А побыстрее нельзя?
В ней словно проснулся злой маленький тролль, как называла это в детстве нянюшка, когда Маред вдруг начинала дерзить и перечить. Подлый тролль выбирал именно такие моменты, когда лучше было бы как раз помолчать. Вот и теперь стыд пополам со страхом рвался из Маред неуместными и даже опасными колкостями. Едва давление ослабло, она отстранилась, подняла голову, с вызовом глядя в прищур серых глаз.
– Или у вас ничего иначе не получится?
– Не терпится? – усмехнулись узкие губы. – Ничего, успеешь.
Никак его образ не складывался из отдельных черт, рассыпался, ускользая. Глаза – вот они. Холодные, скучающие, серый лед… Только на дне тлеет опасная безуминка, и лучше не всматриваться, иначе рискуешь всерьез испугаться. Губы – резко очерченные, без малейшего намека на нежность или капризность. Излом бровей, высокие скулы, прямой нос с едва уловимой горбинкой. Вот он весь, королевский стряпчий Монтроз, лэрд Корсар, а взгляни – и целого не видно. «Но я тебя запомню, – пообещала про себя Маред. – Хорошо запомню, и когда-нибудь придет мое время. Ну, чего тянешь, сволочь?»
Словно откликаясь на ее мысли, Корсар снова улыбнулся. Оттолкнул легонько и поднялся, оставив Маред на коленях. Вытянул из своих брюк ремень, сложил его вдвое и похлопал по ладони.
– Розги подошли бы лучше, – сообщил доверительно. – Но кто же знал, что понадобятся? Впрочем, за ними можно послать. Хочешь?
Маред закусила губу, чтоб не ляпнуть еще чего-нибудь. Страх и злость кружили голову, стучали молоточками в висках. Пугаешь, да? Иди ты к баргесту, скотина! Я не ребенок, чтобы бояться ремня или розог. Темная глубокая ярость поднималась откуда-то изнутри, грозя перелиться через край, мешаясь с таким же темным ужасом.
Корсар с оттяжкой ударил себя по ладони – силу отмеряет?
Теперь пересохло и во рту. Маред молча встала, повинуясь
– На колени, – подсказал ненавистный голос, который она теперь узнает из тысячи. – Животом на кровать. Тебя в детстве не пороли?
– Нет, – огрызнулась Маред и снова не удержалась: – У меня в семье мужчины были нормальными.
Против ожидания, Корсар не разозлился, из-за спины послышался его тихий смешок.
– Молодец, девочка. Не люблю, когда сразу становятся послушными.
Не дожидаясь повторного приказа, она легла на постель животом, упираясь коленями в ковер, сцепила пальцы перед собой.
– Панталоны, – все так же равнодушно прозвучало сзади. – Сама снимешь или помочь?
Сволочь. Гад. Мерзавец… Сжав зубы так, что они даже заныли, Маред стянула панталоны, спустив их пониже и уткнувшись горящим лицом в мягкое покрывало.
– Итак, правила такие. Я бью – ты считаешь. Вслух. Громко. И после каждого удара говоришь: «Я никогда больше не буду воровать». Это все-таки наказание, а не игра, если помнишь. Играть будем потом…
И снова на последней фразе он понизил голос, так ласково, обещающе, что Маред передернуло от омерзения.
– Ничего не хочешь спросить?
– До скольки… считать? – выдавила она, чудом не всхлипнув.
– Хороший вопрос. Молодец. Скажем… до семи. По разу за каждый год в Шестромской тюрьме, которой ты избежала. Выгодная сделка, верно? И не вздумай ругаться, кричать и дергаться. Иначе – добавлю.
Воспитатель, чтоб его кельпи сожрали! Первый удар обжег так внезапно, что дыхание перехватило. Не от боли даже – боль пришла потом, – а от стыда. Потому что проклятый Монтроз вслух заставлял признать то, что хотелось скрыть даже от самой себя, забыть, как случайно сделанную неловкую глупость, притвориться, что ничего не было. А теперь скрыть и забыть не получится. Она воровка. И платит именно за это.
– Считай, – ровно напомнили сзади.
– Раз, – проговорила Маред и, переведя дух, добавила: – Я никогда не буду воровать.
Ремень обжег снова. И еще. И еще. Шипя от боли сквозь зубы, Маред все-таки считала, выкрикивала проклятое признание в воровстве, ненавидя себя за это, а потом снова считала. Потом поняла, что сбилась. Семь ударов оказались совершенно бесконечными. Сволочь, тварь… Это она сказала вслух? Вроде нет.
Корсар хмыкнул, останавливаясь.
– Ты сбилась, девочка. Это не по правилам. Начнем заново?
Что, опять?! Зад горел огнем, Маред чувствовала, как по щекам текут слезы. Она, конечно, не кричала – еще чего, – но рука у Монтроза была тяжелая, и бил он всерьез, не для вида. Только не снова! Корсар молчал, выжидая. И Маред, не отрываясь от душного бархата покрывала, помотала головой. Облизнула сухие губы.
– Не надо. Пожалуйста.
– Мы остановились на шести. Это будет седьмой, – бесстрастно прозвучало сзади.
Удар! Маред еле успела стиснуть зубы и плотнее прижаться к кровати.