Подари себе рай (Действо 1)
Шрифт:
– Зачем... жалеть... вражину... Кузьмич, не лезь... поперек батьки в... пекло... в пекло... в пекло...
Он открыл глаза, посмотрел на Машу невидящим взглядом, дернулся всем телом и, сомкнув веки, замолк. Она с ужасом прислушалась к его дыханию. Однако, оно было ровным, спокойным. И, поставив локти на краешек койки и опустив в ладони лицо, Маша смотрела на лицо своего Ивана и постепенно на нее сошло нежданное успокоение. Глядя на его сильный, острый подбородок, широкие, строго очерченные брови, мощные бугры высокого лба, она вдруг ощутила невесть откуда нахлынувшую на нее уверенность, что с ее любимым будет все хорошо. Это чувство было почти осязаемым - ей в какое-то мгновение показалось, что кто-то всезнающий и всесильный открыл ее грудь и вложил в нее эту уверенность. И она вздрогнула и оглянулась на затененные углы палаты. И улыбнулась внезапному приступу суеверия. Она, убежденная комсомолка, вдруг - пусть на мгновение - уверовала в сверхъестественное.
Отец Маши происходил из старинного дворянского рода. Первое упоминание о его предках имелось в летописи пятнадцатого века: Ивашка Муртазин был младшим воеводой великого князя московского. В сражениях с ворогом был удачлив, но однажды после битвы с татарами вернулся в свой стан на щите. И далее до самого октября семнадцатого года почти все мужчины рода служили под русскими знаменами. Все благополучно выходили в генералы - одни благодаря родословной, другие - воинскому таланту, усердию, отваге. Ипполит Федосиевич, друг и сподвижник Брусилова, принял революцию сразу и безоговорочно. Сначала, пока к нему присматривались, был советником, инспектором, потом стал занимать высшие командные должности. Частенько напоминали о себе старые раны - Мукден, Восточная Пруссия, Перекоп. Два последних раза Ипполита Федосиевича выхаживали в госпиталях Петербурга и Севастополя жена и дочь. Теперь, находясь у постели раненого мужа, Маша испытывала ту же боль, нежность, сострадание, которые захватывали все ее существо у ложа контуженного, пробитого пулями и осколками отца. Отец, под напускной суровостью скрывавший безумную любовь к старшей дочери, был для нее полубогом, прекрасным, обожаемым, беспорочным. Страх потерять его лишал ее способности думать о будущем. Сознавая, что в любом случае жизнь будет продолжаться, она знала одно наверняка - жизнь будет навсегда лишена светлого праздника общения со средоточием мудрости, справедливости, добра. Горькая, злая перспектива. Однако, возможная потеря Ивана представлялась ей крушением всех надежд, крушением самой жизни. Ведь тогда все было ни к чему: взрывная любовь с первого взгляда, захватывающий медовый месяц у моря, сладкие муки беременности и родов, бесподобные радости материнства. "Нет, я не хочу, я не буду жить на свете без того, кто был моим первым мужчиной, кто зачал моего ребенка", - беззвучно рыдала она, глядя на его ввалившиеся щеки, на почерневшие веки. И вдруг, всхлипнув, застыла. "Ребенок, Алешка, сыночек, он, он наш талисман. Ради него должен жить и Иван, и я. Ради преемника всего того, что нам так дорого". И она стала гладить его руку, и целовать ее страстно, горячо, говоря при этом:
– Ванечка, Ванюшенька, родненький, коханенький! Ненаглядный муж мой! Ты должен жить, жить - ради нас, ради себя, ради всего, что нам дорого и свято. Жить!
Так, стоя на коленях, она задремала, уронив голову на краешек постели. Дважды дежурная сестра на цыпочках заглядывала в палату и, убедившись, что все, слава тебе Господи, без перемен, так же неслышно удалялась. Очнулась Маша от тихого прикосновения чьих-то пальцев к щеке. Она открыла глаза и увидела, как Иван смотрит на нее непривычно взыскательно, строго. Смотрит - и видит ее!
– Как ты себя чувствуешь, Ванечка?
– она старалась говорить спокойно, без надрыва.
– Хорошо, - безразлично ответил он.
– Ты смотрел на меня как-то... как-то не так.
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла плачущей. "Какая я дура! промелькнуло у нее в сознании.
– Ему не только говорить, улыбаться наверно бесконечно больно". Распахнулась дверь. В палату вошел дежурный врач, глазами и руками приказал Маше ретироваться. Обескураженная, она вышла в коридор и тут же мимо нее прошел высокий моложавый блондин в сопровождении толпы мужчин и женщин в белых халатах.
– Так-с, ну где наш герой, победивший банду самого Франта?
– зычно спросил высокий.
– Мне уже о нем весь телефон обзвонили, и дома и здесь. И в газетах пишут и по радио сообщают. Выглядите вы, батенька, молодцом. Нуте-с...
Дежурный врач стал докладывать о состоянии больного главному врачу Первой Градской. Доклад сводился к тому, что пик кризиса миновал. И Маша решила сбегать проведать Алешку и Алину, которая к этому времени наверняка должна уже быть дома...
Седьмого ноября после демонстрации нагрянули в Первую Градскую Никита и Сергей. Они вошли в палату к Ивану весело и размашисто, уже зная, что раненому лучше.
– Отважному лидеру юных педагогов Москвы, утеревшему нос всему МУРу!
– с порога приветствовал Ивана Никита. И водрузил на тумбочку у изголовья кулек с конфетами. Поцеловал Машу, присел на койку.
– Ты, Ваня, молодчага! Разделался с паразитами, как повар с картошкой, - Сергей протянул Маше кулек с печеньем. И, увидев на тумбочке несколько яблок и апельсин, удивился: - Ого, откуда такие прелести? Особенно этот оранжевый красавец.
Маша улыбнулась - маленький белый халат сидел на Сергее, как конское седло на слоне. Ответила:
– Это подарок...
Иван натужно кашлянул и она, бросив на него быстрый понимающий взгляд, продолжила: - из Наркомпроса. От профкома. Курьер еще вчера привез. Санитарки, в основном деревенские девочки, устроили сюда тайное паломничество - дивились на невиданный заморский фрукт.
Сергей достал из заднего кармана брюк плоскую металлическую фляжку в изящном футляре. Откуда-то из-за спины жестом фокусника извлек четыре крошечные больничные мензурки зеленоватого стекла. Осторожно наполнил их коричневатой жидкостью, понюхал:
– Божественно! Из лучших подвалов Еревана коньячок.
– Бог здесь не при чем!
– отрезал Никита, принимая свою мензурку. Все лучшее на этой земле производит труженик.
– Ребята, может Ивану не надо?
– взмолилась Маша.
– Коньяк - это вдохновенный сгусток винограда и солнца, - убежденно возразил Сергей.
– Лучшее лекарство ото всех недугов со времен Адама. За наш главный праздник!
Чокнулись, выпили. Маша поморщилась: "Горько".
– Это мы должны кричать "Горько!", - засмеялся Никита.
– А ты целовать своего суженого, чудом уцелевшего после бандитской пули. Второе рождение, вторая женитьба.
– На первой-то мы отменно погуляли, - мечтательно произнес Сергей.
– Погуляете и на второй, - заверил его Иван.
– Верно, Машенька?
Она кивнула, приложила пальцы к его губам: "Молчи". Никита взял карамельку, повертел ее в руках, положил в кулек. Заходил по палате:
– Хорошая демонстрация сегодня была, верно, Сергей? Воодушевление, энтузиазм, солидарность, братство, единение - прекрасные чувства рождает в людях наш строй. Живется еще трудно, не дремлет и внутренний и внешний враг, но вперед ведет надежда, уверенность, убежденность в таком великолепном будущем, когда каждый будет счастлив и в труде, и в любви, и в осуществлении любой, самой смелой индивидуальной мечты. Хочешь - сочиняй стихи, хочешь - строй или сей, хочешь - лети к звездам. Все будет каждому по плечу, исчезнут болезни, голод, зависть и ненависть.
– Ты что - на нас тезисы своего очередного доклада решил проверить? Валяй!
– Сергей улыбался, но было видно, что патетика, восторги друга его утомляют.
– Говори, говори, Никита, - вмешалась Маша.
– Ты верно передаешь настроение людей, миллионов. А Сережка, - она посмотрела на Сергея с милой укоризной, - он всегда заземляет самую возвышенную мысль или чувство.
– Эх, Маша, ты еще очень плохо знаешь нашего Сергея. Он же из зависти это говорит. Уж я-то знаю. Он у нас и художник, и виршеплет, стишки кропает. Прочитай давай какое ни то произведение. Хотя бы поэму о прекрасной американке.