Подборка из юмористического журнал 'Magazin' 1996-97 годов
Шрифт:
МОЯ ПОЗИЦИЯ Жить надо хорошо. Питаться нужно вовремя. Зимой надо ходить тепло одетым. Всегда нужно быть помытым и Борис ХУДИМОВ аккуратно причесанным. Писать рассказы надо хорошо. Текст должен быть содержательным и интересным. Фамилия у писателя должна быть - ХУДИМОВ.
ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ Вечер. Луна заглядывает в окно и видит меня и мою молодую супругу. Ночь. Луна заглядывает в окно и видит меня. Глубокая ночь. Луна заглядывает в окно и видит мою молодую супругу. Очень глубокая ночь. Луна заглядывает в окно и видит меня. Утро. Солнце заглядывает в окно и видит меня и мою молодую супругу.
НЕ СУДЬБА Я проснулся подтянутым, умытым, причесанным. Прочитал пару книг, поглядел на часы и понял, что не судьба. Лег спать. На другое утро я проснулся совершенно другим человеком. Прочитал пару других книг, поглядел на другие часы и опять понял - не судьба. Лег спать. Утром я проснулся, глядя с опаской на часы. Опять не судьба. Лег спать. Больше не просыпался, потому что - не судьба.
МОИ ВРАГИ Василий Петрович Курочкин, Иннокентий Ипполитович Сапожников, Марья Петровна, Сидоров Савелий Иванович, Бобриков Игорь Ильич, Умалов Руслан Уралович, Армен Рафаилович Миносян, Наполеон, Гачко Олег, Лесничий Владислав Юрьевич, Опанасенко Александр Александрович, Сидоренко Петр Васильевич, Панин Евгений Самойлович и Адольф Гитлер.
БОЛЬШОЙ ШУТНИК Жил на белом свете шутник, каких еще не было. Все он обращал в шутку и очень умело. Если верить людям, то такого большого мастера пошутить еще не было. Были у этого шутника ученики, которые знали, что мастер обладает главным секретом шутки. Но никому не раскрывал шутник своей тайны. Однажды пришла пора умирать шутнику. И решил он передать главный секрет шутки своему лучшему ученику. Обрадованный лучший ученик вошел к умирающему и приблизился ухом к его устам. Шутник что-то прошептал.
– А?
– переспросил лучший ученик.
– Бэ, - ответил шутник и умер.
ЖИЛИ-БЫЛИ Жили-были старик со старухой и жила-была еще одна старуха. Старик ушел к еще одной старухе. И теперь жила-была еще одна старуха со стариком и жила-была еще старуха без старика. Ну, таким образом, дожили до смерти, разумеется. до своей. Тут и сказке конец. Кое-кто из нас тоже до своей смерти доживает. а чтоб сказку после себя оставить тут, брат, просто дожить до смерти мало: нужно прожить жизнь рядом со сказочником.
Саша + Марьяна = Дружба Рядом была надпись: Саша + Марьяна = Любовь ПРАВИЛЬНЫЙ ЗАБОР Чуть выше было: Саша + Марьяна = Плохие Случилось мне гулять по улице. отношения Вдруг мое внимание привлекла надпись Чуть ниже: на одном заборе: Саша + Марьяна = Неопределенность Так и должно быть, подумал я, по-другому нельзя.
Наталья ЛОГИНОВА
МОЙ ЖВАНЕЦКИЙ
Крайне субъективные заметки ПИТЕРСКИЕ ЭКЗЕРСИСЫ Ленинград в начале семидесятых был удивительным городом. В концертном зале у Финляндского вокзала с неизменными переаншлагами выступал Сергей Юрский, по "Сайгону" бродил неприкаянный, никому, кроме милиции, не известный Бродский, в Мариинке репетировал "Сотворение мира" еще совсем юный, пронзительно гениальный Миша Барышников... А сторожем в ВТО работал Сеня Альтов. И это был самый замечательный сторож в мире, потому что с его подачи мы, студенты,
– А как Петя?
– спрашивает Жванецкий. Он всегда при встрече со мной спрашивает: "Как Петя?", хотя прошло уже четверть века с тех пор, как мы два очкарика, студенты актерского класса Доната Мечика, два восторженных поклонника таланта Жванецкого ходили за ним по пятам, надоедали, утомляли и, может быть, тешу себя этой мыслью, помогали выжить в том полупризнании, выстоять в полуподполье, куда загонял его тогдашний питерский официоз. С одной стороны - такой успех в ВТО, и у Райкина в театре идет его программа, с другой - "отец города" тов. Романов запрещает писать фамилию Жванецкого на афише авторского вечера Жванецкого в концертном зале у Финляндского вокзала - вечер был разрешен только при этом условии. И публика, радостно аплодировавшая участникам - Карцеву-Ильченке и Юрскому, в полном недоумении взирала на автора - в лицо его все еще не знали, фамилия широкому зрителю тоже мало что говорила, да и откуда ее узнаешь - фамилию, если нигде не написано, и говорить запрещено. В антракте публика обсуждала происходящее в первом отделении: - Какие молодцы Карцев и Ильченко! Здорово работают! Вот только зачем они этого лысого взяли к себе в программу? Администратор он у них, что ли?.. И нахал какой - даже текст не выучил - по бумажке читает!
НОКТЮРН НА ЛЕСТНИЦЕ Если сегодня Жванецкий назначит вам свидание, а сам на него не явится, не обижайтесь. И уж во всяком случае, не думайте, что он позволяет себе быть необязательным в силу телеизвестности и повшенного материального благосостояния. Он и раньше не отличался пунктуальностью. Как-то пригласил он нас с Петей в гости. Все в ту же Ульянку, до которой сорок минут трястись в автобусе, если, конечно, его дождешься. К тому же этот автобус был ограниченного времени действия, то есть курсировал только до двадцати двух вечера. А встреча была назначена на двадцать. Но не отказываться же от приглашения своего кумира из-за какого-то паршивого автобуса! Взяли бутылку сухого, колбасы, сыру, банку шпрот, батон прихватили и - в путь. Приехали даже раньше времени. А хозяина-то еще дома нет. Ну, да и ладно. Сели на лестнице. Ждем. Даже интересно - вот сейчас двери лифта откроются, выйдет Миша, а мы тут - на лестнице. Сидим. Вот уж и восемь вечера стукнуло. Ждем. Цитируем по памяти его произведения. И почему-то не "Авас", от которого с ума сходит публика, и не "Города", очень популярные тогда... Вспоминается почему-то совсем не смешное: Я прошу мои белые ночи отпустить меня на Юг. Я прошу мои черные ночи отпустить меня на Север. Я хочу жить всюду. Мне нужно мое Черное море, мой Невский и мой город Москва... Не знаю, о чем думает коренной питерец Петя, когда цитирует, а я-то, родившаяся в Ростове на Дону, выросшая на Камчатке, стремившаяся в Москву, но оказавшаяся в Питере, и уже успевшая впитать в себя Невский и Исаакий, и закоулки Кирочной улицы - да, именно Кирочной, а вовсе не Салтыкова-Щедрина, как написано на табличке, и холодную вертикаль Александрийского шпиля, эти строки произношу лично от себя и с полным пониманием смысла. Я скучаю по моим камчатским вулканам, по холодной Авачинской бухте, где можно купаться четыре дня в году, да и то, если родители не узнают, тоскую по ростовским бульварам и нашему дворику с остатками фонтана на Пушкинской улице, я обожаю Москву - еще чужую, но уже любимую, и поэтому с особым восторгом: ... А когда мне наскучит тишина, я рухну в Москву, еще тихий и вежливый. И мне здесь покажут! Меня здесь заставят быстро двигаться и брать, не торгуясь, и не торгуясь отдавать... Потому что желающих столько, что желаний значительно меньше... Экспрессия, непонятным образом заложенная в тексте, рождает энергию, мы декламируем хором, увлеченно, не обращая внимание на людей, которые идут мимо нас по лестнице в свои скучные квартиры, не останавливаясь, чтобы послушать наш восторженный дуэт. Впрочем, и не мешая. И мы продолжаем: ... Мы создаем давку от своего количества, и получаем синяки от кошелок - своих и чужих, на бедрах - своих и чужих, вашей жены и не вашей. Особенно в час пик! Когда полуголые курицы расплющиваются... Полуголые курицы напоминают о скучающей в сумке колбасе. Мы смотрим на часы - половина одиннадцатого. Последний автобус был в десять.
– Ничего, - оптимистично констатирует Петя.
– Он на такси приедет. О том, как мы будем возвращаться из гостей, даже если в эти гости попадем, думать не хочется. А есть, наоборот, хочется. Но как-то неловко сожрем все сами... А Мише, значит, одинокую бутылку... Петя предлагает и бутылку употребить, чтобы не создавать неловкости. Ну, хорошо, только еще немного подождем. И вспомним еще несколько строчек. Меня особенно будоражат: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах... Я знаю этих "серых". Петя не знает, что я знаю. И Миша не знает. И не нужно никому знать. Но мне-то не забыть этот допрос в камчатском горкоме комсомола: "Вас не устраивает политика партии? Кто думает так же? Кого вы знаете в Москве?". И судороги от страха, что сделают обыск, найдут записную книжку с московскими телефонами и потащат, потащат вереницы людей и у всех будут спрашивать: "Так вы считаете, что правительство неправильно ввело войска в Чехословакию? Вы, значит, несогласны с генеральной линией?" Боже, кошмар какой. Нет, я согласна, согласна, я очень люблю генеральную линию. Только стрелять в живых людей - нельзя. "А кто еще так думает?" И они совсем ненамного старше меня, эти молодые, серые мальчики, но у них есть какая-то особая власть задавать мне вопросы, на которые я не знаю как ответить, и исключать меня из комсомола, из института... Нет, про этих, серых, надо произнести обязательно и с особенным чувством: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах, с серыми галстуками и чемоданчиками "дипломат", в которых записные книжки с телефонами и днями ангела и маленькие карты-десятиверстки с маршрутоми наверх или за рубеж. Они почему-то так любят свою страну, что за командировку в Женеву с профессором или Мюзик-холлом жизнь отдадут, маму разоблачат, дядю волосатого оближут, любую работу на дому сделают - так они любят свою страну и понимают, что ей надо. И все в них есть - и любовь к любому. И ненависть. К нему же. Очень хочется спросить у Миши - это он так написал - по наитию, или у него тоже были свои "серые". Но спрашивать нельзя. И дело здесь не в доверии. Я понимаю, что он меня не выдаст. И он, наверное, понимает, что я не разглашу. Но спрашивать нельзя. И нельзя на эту тему говорить. Потому что - у стен есть уши. Но на лестницах ушей нет, по крайней мере мы так думаем. К тому же мы говорим шепотом. Говорим про то, что Миша гениально написал про "серых" и это подвиг. Потому что в любую секунду они могут прийти, или, наоборот, вызвать и спросить: "А что вы имели ввиду?" "А кто еще так думает?" А Миша совсем не героический человек и совсем не хочет ни с кем ссориться. И вообще все это пишет не он, а тот, другой, который где-то внутри, которого нет в реальной действительности, поэтому ему на все наплевать - его невозможно никуда вызвать. Но отдуваться за этого, отважного, в случае чего придется-таки Мише... Так мы, обсуждая природу творчества, под колбасу и сыр прикончили "сухарь", у запасливого Пети оказался еще один, прикончили и его, тоскливо глядя на шпроты - ножа с собой не было. Хотели позвонить, у кого-нибудь попросить, но оказалось, что уже два часа ночи. Жванецкий вернулся под утро, обнаружил нас, спящих у него на лестнице рядом с двумя бутылками из-под сухого, чем был рассержен, наорал, накормил и отправил "в город" на такси. КРЫМСКОЕ АДАЖИО Фестиваль юмора в Крыму. Уже перестройка. Еще Советский Союз. Потрясающе богатые спонсоры, сумевшие заманить теперь очень знаменитого Жванецкого, пообещав осчастливить материально и деньгами. Встречают на "Мерседесах". Всех. Степень уважения к пассажиру определяется цветом автомобиля. Меня везли на белом. Жванецкий катил в серебристом. Поселили в "Аю-Даге". Это бывший комсомольский пансионат. Отдельно стоящее белое воздушное здание. Вплотную, за символическим заборчиком - детский лагерь "Артек". Море в двадцати метрах от порога. Причем, двадцать метров не до пляжа, а именно до самой воды. Ночь. Пляж. Жванецкий. С ним красивая девушка Наташа, которая чуть позже станет его женой и родит сына Димку, тут же известные и не очень известные, парные и одинокие участники фестиваля.
– Идите все сюда, кричит возбужденный Жванецкий.
– Слушайте! Море шумит! А теперь внимательно слушайте! Когда волна идет сюда - шумит море. А когда назад? Шумит галька! Почему никто этого не заметил? Все поэты мира этого не заметили! Сюда - море! Туда - галька! Ночь. Пляж. Море шумит...
– А ты могла себе представить, что у Мечика такой гениальный сын? спрашивает Жванецкий. Сын нашего, опять же с Петей, питерского педагога Доната Мечика Сергей Довлатов. Гениальный Сережа Довлатов - большой и бородатый, который жил рядом, что-то писал, ходил мимо, обращая на себя внимание студенток исключительно бородой и габаритами. Сергей Довлатов, которого мы, всезнающие питерские студенты, к стыду своему, не узнали, не заметили, не разгадали, как и все советские начальники и чиновники от литературы. А ведь, казалось, мы знаем всех, кого стоит знать. По двадцать раз смотрели спектакли Якобсона, слушали первое исполнение щедринской "Кармен", бегали на володинские вечера... Довлатов был для нас всего лишь неудачливым сыном нашего учителя, который иногда приходил к отцу за деньгами. Жванецкий тоже видел его как-то - на дне рождения у Доната. Но вряд ли помнит об этом. Да и я бы не запомнила, но мы ходили с ним курить на лестницу. Причем, он у меня стрелял сигареты. Вот и все воспоминания. Теперь, конечно, досадно. И Жванецкого это мучает. Жил рядом гений. А никто не заметил... Впрочем, Жванецкому заметить непризнанного гения было труднее. Ведь рядом с ним, полуподпольным питерским кумиром, были гении без вопросов. Талант их был признан и почитаем, и не требовал доказательств. Гении были молоды, великодушны и легко приняли Жванецкого в свой клан. На тридцатишестилетие Жванецкого у него в Ульянке собрались почти все питерские кумиры. Хозяин удивлял гостей - не пищей. Хотя пища была, конечно, но не запомнилась даже вечно голодным студентам. В те времена на еду вообще не принято было обращать внимание. Удивлял хозяин только что купленным проигрывателем, который умел сам переворачивать пластинки. Когда пластинка заканчивалась, откуда-то вылезали маленькие черные ручонки, аккуратно брали пластинку, переворачивали ее и музыка продолжалась. Гости восхищались этим чудом техники, обсуждали удобства его использования в некоторых пикантных ситуациях, потом Юрский прочел мишин монолог о застолье: "Селедочку передайте, пожалуйста", Барышников посетовал, что негде станцевать, на что Жванецкий ответил, что очень даже есть где и тут же - без комплексов - продемонстрировал нечто зажигательное. Выпили еще... Александр Володин тихо встал и попросил слова. Маленькое стихотворение, которое он прочел тогда, я записала по памяти: - Девушка, не бросайте, пожалуйста... Стоят в троллейбусе... Стоите в троллейбусе... Стоим в троллейбусе: - Девушка, не бросайте, пожалуйста, копеечку! Бросили за жизнь столько копеек! Бросили жизни. Каждый третий - целиком. Каждый второй - половину. Остальные думают, что не бросили, что использовали с пользой, а теряют их незаметно, и вот-вот потеряют до конца! Но - стоят в троллейбусе. Стоите в троллейбусе. Стоим в троллейбусе: - Девушка, не опускайте пожалуйста, не бросайте пожалуйста копеечку... Ночь. Пляж. Море шумит.
– Напиши об этом, - в который уже раз говорю я.
– Это ведь история не только твоя. Это молодость целого поколения, его жизнь, это Питер того времени, когда троллейбусный билет стоил четыре копейки...
– Может быть...
– В который раз соглашается Жванецкий. Когда-нибудь... История моей квартиры... А ведь действительно - весь цвет питерской интеллигенции там перебывал... Надо написать. Ночь. Пляж. Рядом белеет наша роскошная - бывшая комсомольская гостиница.
– А вот ты можешь мне объяснить...
– Жванецкий с силой наподдал камешек ногой и тот, громко щелкая в ночи поскакал в море.
– Ну вот, допустим, я все это заслужил. И эту роскошь в гостинице, эту мебель, это море... Все-таки я что-то пишу, меня знают... Предположим, что заслужил. Но они-то почему все это себе давали? Кто они такие, чтобы все это иметь? Я первый раз в таком месте... Молчи. Не перебивай. Нет, я бывал... Меня приглашали... И в сауну... Чтобы, прикрывшись портфельчиком, им чего-то почитал... Но вот чтобы жить здесь - впервые. А им - за что? Или я не прав? И молчи. Не отвечай. Я это говорю, чтобы ты молчала. Ночь. Море шумит. Сюда - море. Туда - галька. МОСКОВСКИЙ МАРШ Восторженно принявший перестройку, Жванецкий многих разочаровал. Многим было неприятно, что он поддерживает Ельцина и восхищается Гайдаром. Многие уже привыкли ощущать его не столько как писателя, сколько как материализованный протест. Многие воспринимали его как ИНСТАНЦИЮ. В московском городском паспортном управлении в начале восьмидесятых услышала фразу: "Я вас всех тут предупреждаю: если вы не решите мой вопрос в течение недели, я напишу о ваших безобразиях в Прокуратуру или сообщу Жванецкому". Сегодня Жванецкий перестал быть символом оппозиции. У него популярность, квартира, машина, офис, и даже дача, презентованная властями. Он противоречив и неуправляем. Он спрашивает совета, искренно восхищается разумностью оного и не следует ему. Он по-детски влюблен в Пугачеву и дружит с Коржаковым. Он собирает аншлаги и страдает, когда после удачной радиопередачи никто не звонит и не говорит теплых слов. Сегодня Жванецкий не борется с властью. Мало того - готов защищать ее, даже ценой потери собственной популярности. Не понимает, как можно мечтать о колбасе за два двадцать. Возможность возврата в старые времена воспринимает с ужасом. Хотя при его популярности, по-моему, уже без разницы, какие времена на дворе.
– Ты с ума сошла?! Конечно разница. Огромная разница. Как все забыли быстро... Сталина они хотят вернуть... Нет памяти у людей.
– Да ты-то что помнишь про Сталина?
– Очень даже помню.
– Если бы я знал - почему. Если бы человек знал, почему он расстраивается. Как было бы легко жить. Говорю сам себе - ты же написал не смешно. Не должно быть смеха. В данном случае пусть просто люди слушают. Они послушают и наверное запомнят. Нет, все равно - если в зале тишина, это считается провалом у меня в душе. Это - как наполнение водой ведра без дна... Мне как-то рассказали про одного медведя, которого научили бочку ведрами наполнять. И он наполнял. Ручной был. Наполнял бочку ведрами. И вся застава, все пограничники пили эту воду. Он честно все делал. Он приходил из лесу, его кормили сгущенкой... Потом какой-то шутник выбил дно у бочки. Несчастный медведь наполнял-наполнял... Потом разбил бочку, разбил колонку, разбил палатку и ушел в лес навсегда. Он понимал, что наполнять бочку нужно так, чтобы было ясно, что она наполняется. Вот и у меня такая идиотская натура, с которой я ничего не могу сделать. Расстраиваюсь очень легко. Быстрее чем радуюсь. ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД Марина Цветаева сделала гениальное открытие, написав "Мой Пушкин". Впрочем, может быть кто-то и до того знал, что самое главное впечатление - мое. И неважно, верное оно или ошибочное. Оно мое и уже потому - верно. Марина открывала своего черного Пушкина в красной комнате. Я - своего Жванецкого в Питере. И хотя теперь он живет в Москве, буквально в трех минутах ходьбы от меня, сегодняшний Жванецкий занимает в моей жизни гораздо меньше места, чем тот, питерский, стоящий в одном ряду с открытиями того периода Эрмитаж, Роден, Якобсон, Сайгон, Бродский, Мариинка, Барышников, Исаакий, Володин, Невский, Юрский, Жванецкий...
Михаил ЗОЩЕНКО
СИРЕНЬ ЦВЕТЕТ
Вот опять будут упрекать автора за это новое художественное произведение. Опять, скажут, грубая клевета на человека, отрыв от масс и так далее. И, дескать, скажут, идейки взяты, безусловно, не так уж особенно крупные. И герои не горазд такие значительные, как, конечно, хотелось бы. Социальной значимости в них, скажут, чего-то мало заметно. И вообще ихние поступки не вызовут такой, что ли, горячей симпатии со стороны трудящихся масс, которые, дескать, не пойдут безоговорочно за такими персонажами. Конечно, об чем говорить -- персонажи действительно взяты не высокого полета. Это просто, так сказать, прочие незначительные граждане и ихними житейскими поступками и беспокойством. Что же касается клеветы на человечество, то этого здесь определенно и решительно нету. Это раньше можно было упрекать автора если и не за клевету, то за некоторый, что ли, излишек меланхолии и за желание видеть разные темные и грубые стороны в природе и людях. Это раньше действительно автор горячо заблуждался в некоторых основных вопросах и доходил до форменного мракобесия. Еще какие-нибудь два года назад автору и то не нравилось и это. Все он подвергал самой отчаянной критике и разрушительной фантазии. Теперь, конечно, неловко сознаться перед лицом читателя, но автор в своих воззрениях докатился до того, что начал обижаться на непрочность и недолговечность человеческого организма и на то, что человек, например, состоит главным образом из воды, из влаги.
– - Да что это, помилуйте, гриб или ягода!
– - восклицал автор.
– - Ну, зачем же столько воды? Это, ну, прямо оскорбительно знать, из чего человек состоит. Вода, труха, глина и еще что-то такое в высшей степени посредственное. Уголь, кажется. И вдобавок в этом прахе еще и микробы заводятся. Ну что это такое!
– восклицал в те годы автор не без огорчения. Даже в таком святом деле -- во внешнем человеческом облике -- автор и то стал видеть только грубое и нехорошее.
– - Только что мы привыкли к человеку, -- бывало, говорил автор своим близким родственникам, -- а если чуть отвлечься или, к примеру, не видеть человека пять-шесть лет, то прямо удивиться можно, какое безобразие наблюдается в нашей наружности. Ну, рот -- какая-то небрежная дыра в морде. Оттуда зубы веером выступают. Уши с боков висят. Нос -- какая-то загогулина, то есть как нарочно посреди самой морды. Ну, некрасиво! Неинтересно глядеть. Вот примерно до таких глупых и вредных для здоровья идей доходил автор, находясь в те годы в черной меланхолии. Даже такую несомненную и фундаментальную вещь, как ум, автор и то подвергал самой отчаянной критике.
– - Ну, ум, -- говорил автор, -- предположим. Действительно, спору нет, много чего любопытного и занимательного изобрели люди благодаря уму: микроскоп, бритва "жиллет", фотография и так далее и так далее. А что это дает в конце концов! Вот примерно такие недостойные мысли мелькали у автора. Но эти мысли мелькали, без сомнения, по случаю болезни автора. Его острая меланхолия и раздражение к людям доводили его форменно до ручки, заслоняли горизонты и закрывали глаза на многие прекрасные вещи и на то, что у нас сейчас кругом происходит. И теперь автор бесконечно рад и доволен, что ему не пришлось писать повести в эти два или три прискорбные года. Иначе большой позор лег бы на его плечи. Вот это был бы действительно злостный поклеп, это была бы действительно грубая и хамская клевета на мировое устройство и человеческий распорядок. Но теперь вся эта меланхолия прошла, и автор снова видит своими глазами все, как оно есть. Причем, хворая, автор отнюдь не отрывался от масс. Напротив того, он живет и хворает в самой, можно сказать, человеческой гуще. И описывает события не с планеты Марс, а с нашей уважаемой Земли, с нашего восточного полушария, где как раз и находится в одном из домов коммунальная квартирка, в которой жительствует автор и в которой он, так сказать, воочию видит людей, без всяких прикрас, нарядов и драпировок. И по роду такой жизни автор замечает, что к чему и почему. И сейчас упрекать автора в клевете и в оскорблении людей словами просто не приходится. И если б автора спросили: - Чего ты хочешь? Чего бы ты хотел, например, в ударном порядке изменить в своих близких людях? Автор затруднился бы сразу ответить. Нет, он ничего не хочет изменять. Так, разве самую малость. В смысле, что ли, корысти. В смысле повседневной грубости материального расчета. Ну, чтобы люди в гости ходить, что ли, так, для приятного душевного общения, не имея при этом никаких задних мыслей и расчетов. Конечно, все это блажь, пустая фантазия, и автор, вероятно, с жиру бесится. Но такая уж сентиментальная у него натура - ему желательно, чтоб фиалки прямо на тротуарах росли.
Лев Щеглов
РАЗГОВОР ПРО ЭТО
И кто только пустил про нас такую клевету, будто мы эротически безмолвны? Отнюдь. Возьму на себя смелость утверждать, что сегодня мы говорим об ЭТОМ больше, чем кто-либо в какой-либо другой части земного шара. Прошло не так уж много времени с парализовавшего весь мир заявления о том, что "секса у нас нет", как общество хором признало, что "секса у нас есть". И немало. Хотя, зачастую, глядя на экран телевизора, зритель не всегда успевает сообразить: это еще обнаженное или уже совсем голое? И, вообще, если про ЭТО запросто пишут в газетах, то что же писать теперь на заборах? А как объяснить неотвратимость сползания любого мужского (да. собственно, и женского) разговора, будь то сантехники или физиологи, к теме об ЭТОМ и только об ЭТОМ. Насколько мне известно, на Западе такое тоже встречается. Но только в тесном кругу профессионалов-сексапатологов или на исповеди сексуального маньяка. И вообще, Западный интерес к сексу несравним с нашим. Он какой-то школьно-наивный ("хочу все знать"), простодушно-гигиенический ("как сделать, чтобы было хорошо и не заболеть"). Даже поп-культура ничего не может предложить кроме навязчивого "Фак, фак..." Нет у них полета мысли и нашей изобретательности, когда используя названия двух детородных органов и один великий глагол, можно детально описать все, что происходит в душе и в мире. А вот с печатным словом у нас пока некоторая заминка. Высокая литература, равно как и бульварная, предлагает нам основной глагол, описывающий таинства секса -- "Трахаться". (Мог ли предполагать старик Хоттабыч будущее победное шествие своего таинственного заклинания "Трах-трах-тибидох?") Ну, а как было с ЭТИМ в демократическое время? В неофициальной, бытовой речи россиян отчетливо прослеживалась производственная тема, составляющая по мысли идеологов советского периода, смысл существования человека. Помните: долбиться, пилиться, шуруниться и тому подобное? Даже несравненный Василий Аксенов, ни в одном из своих произведений не обошедший тему ЭТОГО, не смог вырваться из фабрично-заводской ментальности, призывая своих героев "ставить пистон". А как известно, слово "пистон" в английском языке означает ни что иное, как поршень -- piston. Видимо, сексуальное взаимодействие представлялось определенным разделом физики, а точнее -- механики. (Возьмите деталь "А", вставьте в деталь "Б", закрепите контргайкой "В" и добивайтесь режима работы "Г"...) Сегодня нет сложившегося языка о сексе. Явление вроде бы есть, а общего языка нет. А как же изъясняется наш человек об ЭТОМ, когда появляются у него сексуальные проблемы и он вынужден обращаться к врачу? Могу выделить три варианта объяснения своих сексуальных проблем, своеобразный "язык пациента". Первый. Обязательное употребление нецензурных слов. Мол, такое дело, все простительно. Ты же, доктор, сам мужик, и все понимаешь (условно -мужской вариант). Второй. Либо пациент нем как рыба, либо -- сюсюкающий язык детского сада с труднопонимаемыми иносказаниями и намеками (условно -- женский вариант). Третий. Это -- "зримая песня", когда основной смысл передается мимикой. жестами. многозначительными интонациями. Поднятая бровь должна заменить получасовую исповедь. ("Доктор, у меня ЭТО"). В том, как мы говорим о сексе есть и секретный психологический смысл. Давайте в него вдумаемся. В поучениях и ностальгических воспоминаниях пожилых секс -- "это нечто возвышенное". Телесность -- досадное недоразумение; без тел и без контакта секс был бы гораздо лучше. В молодежной среде секс зачастую -- это бунт ("плевал я на все ваши правила"). У некоторых секс -- это спорт, подобный рукопашному бою: овладел парой-тройкой новых приемов -- стал более успешен. Ну, а мы то с Вами, уважаемый читатель, знаем. что секс -- это радостно, весело и, конечно же, смешно!
Алексей ЕРОХИН
МАЛИНОВКИ ПОСЛУШАЙ ГОЛОСОК
Ну, слушай, мой маленький дружок. Садись поудобнее, милый. Прикинь, я расскажу тебе сказку. Так вот: давным-давно, когда куры доились вином... Ох, не то. Я вот про что: когда по телевидению не показывали реклам проклятого "Дирола" и совершенно нам с тобой ненужных женских прокладок... Ты чего со стула-то упал? Ты сиди, слушай: было такое. Ах, не веришь? Было! Да, мы тогда являлись полными недотепами: не знали, что "Орбит" бывает без сахара, а без "Тайда" вообще жить нельзя. Такие вот наивные. Мы летали самолетами "Аэрофлота" и хранили деньги в сберегательной кассе. Малиновки заслышав голосок. Чего ржешь? Малиновки, именно ее. Куда ж без малиновки. По степени популярности с этим хитом спорило только "из полей доносится -- налей!" Ну, ты не помнишь, пацан. Это сейчас у тебя -- сплошной хард-рок и попса по всем каналам, а в нашу-то пору весь советский люд цельный год ожидал не Первого мая и не Пасхи -- он ждал 10-го ноября. Нет, дурашка, не 7-го, а именно 10-го. Ибо это был такой специальный день -- День Мусорного совка. И почему-то именно этому Менту считали нужным посвящать свои песни и мысли наши лучшие голоса. То ли ГАИ в результате с них штрафов не брало, то ли -- что вернее -- мы жили в сугубо полицейском государстве, и оно этим гордилось. Это сейчас ты можешь оттягиваться как желаешь -- а давеча, намедни, в общем -- тогда -- ты был бы маленькой тварью, подопытной мышкой, которой дозируют корм всякого рода -- от хлеба до зрелищ. И ты бы ждал каждого Нового года для того, чтобы сначала в "Голубом -- не подумай чего другого -- огоньке" перед тобой предстали твои благостные соплеменники со словами благодарности свои паханам. Заслышав голосок этих малиновок, мы знали, что почем, а сами-то, опорожнив пару бокалов шампанского, дожидались сокровенного, кое определялось казенно и маняще: зарубежная эстрада. Ты прикинь: это тебе не роллинги какие-нибудь, это -- вау-вау!
– Карел Готт и Бисер Киров. Тащишься? Нет? Ну ты и тормоз! В соловьев в наших не врубаешься, в натуре. В таких зарубежных -- благо танки караулят. Но самое-то-самое ждало нас впереди: часика в три начинались "Танцы, танцы, танцы", где практически полуголые девушки вертят стройными бедрами в официально разрешенной самбе (не путай с борьбой, хотя здесь и просматривается метафора насчет того, что хорошенькая задница спасет мир от пре-красной чумы). Кстати о задницах. Знаешь, дурилка, мы и раньше размножались тем же путем или. по крайней мере, получали от самого процесса некое наслаждение. И, кажется, именно потому мужская половина телезрителей прилипала к телеэкранам на фигурном катании. Раньше, пацан, телевизоры бывали черно-белые (это когда без цвета -- зуб даю), и добрые комментаторы заботливо описывали цвета юбочек и трусиков прелестных напарниц либо одиночниц. И этим упивались наши жены. Дуры, конечно. Но мы-то, истинные ценители прекрасного, пристально наблюдали за стройностью ножек Катарины Витт и тем избытком плоти, который совершенно антисоветски выступал из-под обмундирования Жужи Алмоши. Наши пристрастия были при этом сугубо патриотичными, поскольку одна олицетворяла собою замечательную ГДР, а другая -- не менее (ну может, только на чуточку) процветающую Венгрию. И хоккей. Это сейчас играют "Металлоремонтник" против "Ассенизаторщика", а я, в натуре, помню, как Саша Рагулин размазывал шведов по борту и Слава Старшинов -- коронный ремешок шлема по подбородку -раскладывал чехов как котят, прорываясь по центру. Ну, смотри свою НХЛ, козел. А помнишь, как Миша улетел? Нет, не Горбачев. По нему бы так не заплакали. Просто медведик, ерундовинка. И ведь улетел -- навсегда. Больше мы так не заплачем. А еще мы любили всяческую "Международную панораму", малец. Наши чудесные жены (о том, что они дуры я уже, кажется, упомянул) пристально рассматривали парижские або римские витрины, пытаясь своим прозорливым взглядом проникнуть в суть тамошних фасонов и цен. А мы, по простоте своей душевной, слушали музыку комментария -- ну ты прикинь: стоит такой поц на фоне ньюйоркснищей витринищи, горящей всеми соблазнительными огнями, и вещает на полном серьезе: "Красиво убраны улицы американского города, но нерадостны лица простых людей: рождественский гусь подорожал на 10 центов". Сердце, понятно, кровью обливалось. Нам врали "от всей души", нам перевирали "время", и звездным часом советского телезрителя был выход в эфир пьяного в дугарину Юрия Николаева при чтении завтрашней программы -- он тогда в силу этой своей выходки не удостоился партбилета, но любим и по сию пору: не за утренние звезды либо почты -- а за чисто русский поступок. Ты сейчас можешь путать Белянчикову с Беляевой, но прикинь: вот сидел белобрысенький сынуля Саши Маслякова из года в год в первых рядах КВНовских шоу -- и ты, браток, состаришься, и этот малый -- с седой бороденкой, астматически кашлем и тросточкой -- будет там же располагаться папаня его будет неизменно молодым, корректным и аккуратно постриженным! Ты сейчас можешь быть равнодушным к прогнозу температур и всяческих антициклонов на территории России и сопредельных как бы государств -- но тебе, бедняжка, никогда не понять коронной фразы Виктора Балашова, который после добросовестного озвучивания коммунячьего официоза мягко говорил: "И о погоде..." То есть -- так слышалось -- ну, это, ребята, было все вранье, а теперь я вам скажу правду. И это откровение похлеще всех Амальриков и Буковских. Вообще-то я от тебя не отличаюсь ничем: я так же благодарно слушаю рассказ Николая Николаевича Дроздова про очередную зверюшку. я с таким же удовольствием отправляюсь в новое путешествие с Юрием Сенкевичем, я столь же готов подумать вместе с Капицей насчет того. чем грозит нам опыт -- сын ошибок трудных, -- но я на всю жизнь запомню. милый, свой любимый телекадр. Сейчас расскажу. Прикинь: Брежнева хоронили, лафет, все дела, Красная, естественно, площадь, бумкают гроб туда, куда ему и положено, и тут через весь экран, из угла в угол -- медленно, тяжело помахивая крылами, пролетает мрачная ворона. Вечером, во "Времени", этот кадр вырубили. Они постеснялись повторить правду. Но я ее видел. А теперь можешь говорить: ну, что за дурацкий ящик, ну что за фуфло... Малиновки послушай голосок. А из полей, чувачок, доносится то же самое.