Подельник эпохи: Леонид Леонов

Прилепин Захар

Анучин, как мог, отвечал Васильеву в журнале «Лес», оспаривал его высказывания, но последний был куда более ретив и резок, действовал сразу по нескольким направлениям, в числе прочего посылая письма в самые высокие инстанции.

Так, в декабре 1949 года он писал второму на тот момент человеку в партии Георгию Маленкову: «Я считаю, что в настоящее время совершенно необходимо, чтобы защищаемые Н. П. Анучиным и Е. И. Лопуховым взгляды были рассмотрены и соответствующим образом оценены в Центральном Комитете нашей партии, с опубликованием выводов

в нашей партийной печати».

Маленков начертал на послании Васильева несколько резолюций, требуя обсудить поднятые вопросы на бюро по сельскому хозяйству и заготовкам, и отдельно рекомендовал разобраться с Анучиным и Лопуховым товарищу Берии, что, впрочем, не должно вызывать у читателя болезненный трепет, так как Лаврентий Павлович занимал в тот момент должность заместителя главы правительства, а не главы НКВД.

Однако лесоводам Анучину и Лопухову всё равно досталось так, как в иные времена не раз доставалось и самому Леонову.

Двадцать седьмого октября 1950 года коллегия Минлесхоза СССР, рассмотрев докладную записку Васильева в ЦК ВКП(б) «О некоторых антибольшевистских теориях и делах в области лесного хозяйства», объявила, что «статьи тт. Анучина и Лопухова вносят путаницу в понимание принципа постоянства пользования и свидетельствуют о неправильной по данному вопросу позиции авторов названных статей. <…> Термин „постоянство и равномерность пользования лесом“ и содержание этого принципа наносят вред и засоряют советскую лесную терминологию и поэтому должны быть изъяты из практического употребления».

Леонов начал писать «Русский лес» за девять месяцев до этого постановления, в январе 1950 года. Роман только-только набирал силу и вес, работать над огромным текстом предстояло ещё три года, и у Леонова были наглядные основания бросить к чёрту это болезненное дело — раз оно сулит очередные неприятности.

Тем более что главный герой романа, лесной профессор Иван Вихров, писался с Анучина (но не с него одного); и Леонов недвусмысленно стоял на позициях, занимаемых побиваемыми в тот момент учёными.

В ноябре 1953 года, когда роман уже начал публиковаться в печати, вышло постановление ЦК партии о ликвидации отставания лесозаготовительной промышленности, что фактически означало приказ о новом увеличении темпов рубки леса.

Нет, с этим нужно было воевать в полную силу. Отступать было некуда.

Плата за гражданство леса

С точки зрения социальной, «Русский лес» больше чем книга — это деяние, поступок, подвиг. Недаром и доныне в Российском музее леса имя Леонида Леонова почитается наравне с именами корифеев лесной науки.

Леонов, писатель, слышимый всей страной — в отличие от малоизвестных советскому народу лесоводов, — чуть ли не в одиночку инициировал масштабные процессы, связанные с темой спасения природы. Сам термин «экология» ещё не был тогда распространён; однако именно Леонов был первым, со всероссийским именем, экологом.

Шум от «Русского

леса» стоял едва ли не два десятилетия подряд; роман стал своеобразной библией и оберегом для тысяч честных лесников, которые при помощи леоновского слова отстаивали пресловутые гражданские права леса.

С точки зрения общекультурной, книга эта стала первоосновой для возникновения прозы «деревенской», почвеннической.

Но стоит признать, что собственно на леоновскую литературную биографию роман этот в конечном итоге повлиял отрицательно. В «Русском лесе» есть множество замечательно написанных страниц, есть классически сделанные сцены; однако сама атмосфера этой книги ныне кажется выхолощенной, неживой. Леонов вынужденно использовал в романе бесконечные трафареты соцреализма, может быть, впервые поставив тему повествования превыше своего права на честное художественное слово.

О событиях, описанных в предыдущих романах и повестях Леонова, можно с уверенностью сказать: да, в действительности было не только так, но было и так — как то происходит в «Барсуках», в «Соти», в «Дороге на Океан».

А вот о «Русском лесе» повторить подобное куда сложнее: скорее Леонов описал, как могло бы быть; но всё было несколько иначе, а чаще всего — совсем иначе. Пред нами бесконечно идеализированная картина — и когда к холсту прикасаешься, остаётся ощущение лака.

Сегодня это особенно очевидно, но отчасти было понятно и вчера, и позавчера; и несколько десятков миллионов советских людей, читавших эту книгу (а она переиздавалась 25 раз — и огромными тиражами), с каждым годом чувствовали выхолощенность романа всё острее.

Притом что мы не являемся огульными критиками социализма в России и далеки от взгляда на эти времена как на безусловно мрачные и дурные, роман Леонова оставляет томительное ощущение внешней фальши. О том же сразу по выходе романа говорил, к примеру, такой мудрый читатель, как Александр Твардовский; да и не только он. Корней Чуковский даже в пересказе Леоновым ещё не написанного романа обнаружил и «неправдоподобие», и «литературность».

Пресный вкус полуправды способен разъесть даже самое святое и светлое дело — в «Русском лесе» послевкусие это слишком явно. И, как ни печально, сегодня с помощью леоновского романа уже не заступиться за землю, за почву и за несчастный лес, вырубаемый ныне в десятки раз (это не метафора) более нагло, чем при Советах.

Слишком много в романе полупоклонов советской власти, которые Леонов делает малоспособной к гибкости шеей и не самым искренним словом.

Тональность он задаёт с первых же строк, вопрошая: «…что могло случиться со студенткой в Советском государстве, где, кажется, самая молодость служит охранной грамотой от несчастий?»

Предвоенная Советская Россия в подаче Леонова, до сих пор куда более внимательного, въедливого, если не сказать — мрачного, неожиданно начинает сиять, как асфальтовая дорога, политая в июньский день серебряной водой из поливальной машины.