Подготовка к экзамену
Шрифт:
Не могу вразумительно объяснить почему, но получилось как-то так, что в нашем классе Людочка неожиданно оказалась на привилегированном положении.
Еще в третьем классе Людочка вдруг увлеклась киноартистами, стала коллекционировать их фотографии, только и разговоров у нее было, что о кино.
Кажется, первой из нашего класса Людочка заговорила о любви. Сначала это возвышенное чувство направлялось у нее все на тех же киноартистов. Но время шло, и вот Людочка как-то под страшным секретом посвятила меня в свою тайну: она влюбилась в ученика девятого класса Лешку Боровикова. Мы учились тогда в шестом, и я, помню, очень взволновалась, но сама Кусикова оставалась спокойной. Незаметно для себя подпала
— Спасибо тебе, Кусикова, — наконец сказал Боровиков. — Ты только не обижайся, но сначала подрасти немножко, чтобы паспорт тебе выдали, понимаешь?
— Я — Нилова… — прошептала я.
— А Кусикова — твоя одноклассница?
— Да…
— Вам сейчас сколько лет?
— Тринадцать.
— На, верни ей письмо, скажи, что я благодарю ее за любовь и что мы с ней вернемся к этому разговору ровно через пять лет. Запомнила?
— Запомнила. — И я изо всех сил кинулась бежать на улицу, где меня ждала Людочка.
Когда я сообщила ей о результатах своих переговоров с предметом ее любви, она вдруг со злостью разорвала письмо, даже затоптала его в снег. Несколько дней после этого я с откровенным сочувствием поглядывала на Людочку, но она ни единым словом не обмолвилась о Боровикове. А я, помнится, радовалась, что никакой трагедии не произошло. Но самое странное состояло в том, что Людочка сама же рассказала потом в классе всю эту историю, говорила, что мы с ней хотели просто разыграть Боровикова.
Или уж то, что Людочка по-прежнему плохо училась, с трудом переползая из класса в класс… Или уж ее откровенно глупая влюбленность во всех наших мальчишек по очереди… Или уж просто мы стали взрослее — только отношение всех к Людочке как-то изменилось. Если раньше одноклассники видели в ней слабое и беззащитное существо, которому надо только помогать и помогать, которое можно смертельно обидеть даже словом, даже взглядом, — то теперь относиться к ней стали иронически, Симка Потягаев даже прозвал ее «Киса Кусикова». А мне было по-прежнему жаль Людочку, я утешала ее, когда она плакала от обиды, все так же давала ей списывать у себя.
Модест Петрович окончил школу, потом — так же по вечерам — институт, стал заведующим лабораторией на заводе. Кусиковы купили двухкомнатную квартиру в кооперативном доме. Все было хорошо, только мне почему-то запомнился один странный разговор, который был у Нины Георгиевны с родителями Людочки, когда она получила две двойки за второе полугодие. Плахов еще не учился в нашем классе. После уроков Нина Георгиевна велела нам с Людочкой остаться, сказала, что вызвала в школу родителей Кусиковой.
Леля Трифоновна была теперь модно одетой, но оставалась все такой же худой, нервной. Модест Петрович пришел с большим портфелем. В классе мы были одни. Нина Георгиевна пригласила Кусиковых сесть. Помолчала, вздохнула, потом подняла голову от стола, поглядела на родителей Людочки, молча и скромно сидевших рядышком за партой перед ней, спросила:
— Модест Петрович, ведь вы по вечерам одновременно с основной работой окончили школу, потом институт, теперь заведуете лабораторией?
— Да, — кивнул он; вдруг ласковым движением обнял Людочку, стоявшую рядом, притянул ее к себе, и Людочка прижалась к нему доверчиво.
— И вы ведь кооперативную квартиру купили, Елена Трифоновна? — снова спросила Нина Георгиевна.
— Купили, — тотчас настораживаясь, резко ответила та, тут же поспешно глянула на Модеста Петровича, проверяя его реакцию на слова Нины Георгиевны.
— Вы только не обижайтесь, Елена Трифоновна, но какое у вас образование? — спросила Нина Георгиевна.
— Семь классов.
— И вы ведь, кажется, не работали, пока Людочка училась в первых классах?
— Пока она не кончила пятый класс. А что?
— Да нет, нет, ничего… И оба вы дочь любите…
— Только ею и живем! — проговорила Леля Трифоновна, а Модест Петрович по-прежнему молча и согласно кивнул.
— Опять прошу, не обижайтесь, постарайтесь понять меня правильно, — еще тише проговорила Нина Георгиевна. — Ведь я как воспитательница несу ответственность за весь класс, понимаете?
Правая щека Лели Трифоновны неожиданно дернулась, она опять искоса глянула на мужа, проговорила отрывисто и с обидой:
— Да когда нам было заниматься Людой, если днем он на работе, вечером — на учебе?
— Так ведь вы-то, Елена Трифоновна, не работали, пока Люда не закончила пять классов.
— Вам-то что говорить! — по прежнему резко и обидчиво ответила Леля Трифоновна, губы ее скривились, она всхлипнула: — А я в Ленинграде всю блокаду вынесла, все здоровье на войне оставила, — и она заплакала. Людочка тотчас всхлипнула, и Модест Петрович перестал улыбаться.
Нина Георгиевна опять помолчала, договорила медленно:
— Я понимаю, что Модест Петрович был занят вечерами на своей учебе, понимаю, что и вам, Елена Трифоновна, было нелегко. Но ведь заставить Люду нормально учиться вы оба могли!
Леля Трифоновна и Людочка все плакали, Модест Петрович сказал устало:
— Да уж просто такие мы нервные, что ли, Нина Георгиевна… — и глянул на жену; а лицо Лели Трифоновны было теперь злым и упрямым.
Нина Георгиевна внимательно следила за ними, молчала. И тут мне стало ясно, и почему Людочка так легко плачет по пустякам, и тут же злится, и даже почему у нее решительно ко всему в жизни такое легкое отношение. Я представила семью Кусиковых дома: Модест Петрович, беззаветно любя дочь, усталый после работы, подчиненно молчит, а Леля Трифоновна, нервная и глупая, во всем потакает Людочке.
— Нилова, ты выйди, — сказала мне Нина Георгиевна и добавила: — Думала уж и тебя поругать за то, что ты взяла Люду на иждивение в учебе…
Я вышла из класса и бегом бросилась домой. Будто впервые я по-настоящему разглядела свою закадычную подругу.
Не вытерпела все-таки, рассказала маме о разговоре в классе после уроков, о том, что и меня Нина Георгиевна заставила присутствовать при нем, точно я была одной из виновниц плохой учебы Людочки. А мама сказала:
— Объективно говоря, Катенок, и ты, конечно, виновата: доброта должна быть умной, ведь люди-то разные нас окружают. Но вот как это получается… Модест Петрович учился по вечерам в школе и институте, сейчас заведует лабораторией… Елена Трифоновна тоже работает нормально, то есть оба они прошли нелегкий путь в жизни. Умеют различать и хорошее, и плохое в ней. Мама Симы Потягаева — она работает инженером в лаборатории Модеста Петровича — как-то говорила мне, что строже и требовательнее начальника, чем он, ей еще не приходилось встречать. А вот Людочку, свою дочь, оба они любят так безрассудно, что теряют объективность во всем, что касается дочери. Ты тут назвала жизнь Кусиковых глупой и нервной… Так оно, видимо, и есть. Многое пришлось перешить родителям Людочки, и от этого у них, конечно, нервы не в порядке… — Вдруг улыбнулась виновато: — Помнишь, Нина Георгиевна, будучи у нас дома, сказала, что «ваше лицо — ваш ребенок». Возможно, старшие Кусиковы и неспособны объективно оценить свою дочь, но весьма вероятно, что и характер Людочки создает нервность в жизни семьи.