Подкидыш
Шрифт:
Николай глазам не поверил. Старик умер со светлой улыбкой на лице. А ведь в жизни никто ее не видел.
«А мне за что держаться? Кому я нужен? Арпик или Павлу? Да нет! Они без меня прожили спокойно. Я — лишь короткий эпизод в их судьбах. Подкидыш. Вот и теперь… Три месяца прошли. Никто не искал и не хватился…»
«Красноярск!» — слышит Николай.
Он идет по заснеженной улице. Как все знакомо и чуждо стало. Город, даже в ранний час, был похож на большую толкучку. На каждом шагу ларьки, киоски, базарчики, крикливые вывески, громкая музыка, на какую никто не обращал внимания. Нет
наизнанку вывернули. Нашли место!
Николай заметил, как много на улицах грязи, мусора. Еще в его бытность эти дороги и тротуары мели дворники, мыли машины. Сейчас о том забыли власти города. На всех углах и перекрестках — нищие. Просят подаяние, давно разуверившись в человечьем милосердии. Вон старушка
прилепилась к подъезду серой тенью, прозрачная рука дрожит. Губы от холода посинели. Шепчет бабка, еле разжимая рот:
«Сжальтесь, люди добрые! Пропадаю…»
Город так похож на эту женщину, зябнущую от человечьей стужи. Идут мимо бабки люди. Не видят, не слышат, не чувствуют. Сострадать разучились, помогать не умеют.
Колька порылся в карманах. Достал червонец. Положил в испуганную руку. Старушке не поверилось.
Заплакала от радости.
Калягин идет домой, оглядываясь по сторонам, узнавая и разочаровываясь.
«Раньше вот здесь, в этом уголке дома было кафе «Северянка». Ох и вкусное мороженое
продавали. Сюда студенты часто заглядывали. Коктейли, кофе брали. Дешевыми они были. Теперь это кафе вытеснило казино. Куда же делись студенты?» — думает Николай. И замечает, что на улицах и во дворах почти нет детей. «Куда они подевались?» — сжалось сердце. Поневоле вспомнились Любка с Ленкой — внучки Варвары. Как хорошо им в своей глуши, как спокойно и светло вдали от городов, обкрадывающих жизни и души.
«Замерз навовсе, соколик наш! А ну, присядь к печке, согрейся. А хошь, на лежанку! Я тебя тулупом укрою!» — словно наяву услышал голос Варвары. И, отогнав его, свернул к дому. Поднялся по лестнице. Прислушался. Из квартиры — ни звука. Позвонил.
— Кто там? — раздался незнакомый голос.
— Николай! Откройте! — сказал требовательно.
Щелкнул ключ в двери. На пороге молодая
женщина вход загородила. Смотрит строго:
— Вам кого?
— Я—Николай! Арпик дома?
— Вы — отец Павла?
— Да. Я его отец!
— Входите!
Николай вошел в темную прихожую.
— Не раздевайтесь. У нас холодно. Топят плохо. А свет — с перебоями, мерзнем. Все переболели. Мать в спальне. В постели лежит. Уже две недели. Пневмония у нее. Вы подождите, я ее подготовлю к встрече. Ведь ей сказали, что вы…
— Что — я? Умер, что ли?
— Ну да! Так сказали. На дороге убили и в реку скинули.
— Кто сказал?
— Не знаю. К матери приходили. Меня не было дома. Мать еле пережила. А теперь даже
— Не надо бояться. Я сам зайду. Меня не впервой хоронят. А я, как заговоренный, снова возникаю! — хохотнул Николай и вошел в спальню.
— Ты? Не может быть! — приподнялась Арпик, прикрыла рот рукой.
— Откуда ты?
— С того света! Не видишь, что ли? Живой и здоровый!
— А мы по тебе давно сороковины отметили! — вырвалось на ужасе.
— Поторопились меня оплакать!
— Господи! Да как же так? Зачем зло шутить? Ведь мы поверили! Столько денег на поминки извели! А ты живой!
У Николая все внутри похолодело, словно и впрямь только из гроба вылез:
— Выходит, зря выжил. Не стоило воскресать. Коли успели оплакать, мертвецу никто не рад. Его не ждут. И ты уже себя вдовой назвала, свыклась?
— Николай! Это нелепость! Ты жив? — вгляделась Арпик в лицо.
— Кто тебе сказал, что я умер?
— Человек пришел. Такой громадный, лохматый, горластый. И спросил: «Кто тут баба Николая?» А мы с Наташкой вдвоем были. Он не на меня, на нее смотрит. Я на себя указала.
У него глаза на лоб полезли и говорит:
«Я подумал, что ты Колькина бабка! Иль нянька его — молочная! Как ты, старая кикимора, в жены ему досталась? Небось, оттого он и откинулся, что такую клячу под боком имел, какою путний мужик жопу не вытрет?»
Хотела я его выставить. Обидно было такое слушать. Но ведь он сказал, что ты умер. Решила узнать, где и что случилось? Спросила его, где ты, что с тобой?
«Слинял он к блядям от тебя! На тот свет. Хоть там усекет, какую бабу человек должен брать в жены! Там всякие, полный цветник! Выбирай любую, лишь бы справился!»
— От чего умер, когда? — спросила я его.
«Как мужик помер! В пути! Рэкетиры попутали. Кольку и Григория завалили, размазали насмерть. Только один живой остался. Сумел смыться вместе с фурой. И мне вякнул, как все было. Я тех гадов надыбаю и шкуру до самых мудей с них спущу. Это как два пальца обоссать…»
Я так и не поняла, при чем это? И спросила, когда и за что тебя убили? Он сказал:
«Рэкет, баба, не окурок в заднице! Не вытащишь, когда припечет. Это бандиты. Они за грузами охотятся. Отнимают. А водил — мокрят! Доперла? Колька умел махаться с ними. Но в этот раз их прижопили кемарящими и пришили. Кольку в реку сбросили с моста, Гришку — под колеса. На том все: нет их нынче. Вот тебе его башли! Тут на поминки хватит. Жаль гада! Кайфовый кент был! Ну да тебе все едино! И на что в свет такие, как ты, вылезают? Хотя! Стоп. Хошь, тебе работу дам! Самую что ни на есть блатную? Башлять будешь знатно. А делать — ни хрена!»
С деньгами у нас на то время и впрямь было туго. Я и скажи ему, что согласна, но какая моя работа? В чем заключается? Он и ответил:
«На капоте машины сидеть будешь. Тебя, страхуевину, не то рэкет, даже киллер, увидит и сдохнет враз. Добровольно откинется. И ни к водилам, ни к грузу прикипать не станет. Не до того. Представляешь, сколько жизней сбережешь? И только подумай, на магистралях после тебя тихо станет. Езжай, катись, хоть на боку. Никто не тормознет. После тебя, как от атомы, ни одной души. Одни усравшиеся жмуры!»