Подкидыш
Шрифт:
«Я обещал Вам, бабушка, – говорилось в нем, – быть добросовестным корреспондентом, и, возможно, мое усердие даже превзойдет Ваши ожидания».
«Вот это уж вряд ли», – подумала Элеонора. Любая самая незначительная деталь жизни Тома в замке Миддлхэм была ей невероятно интересна, но бумага стоила дорого, а любопытство Элеоноры наверняка превосходило объемы довольно тощего кошелька Тома.
«Если рассказывать о замке, то он стоит па склоне крутого холма над деревней; внизу вьется маленькая речушка, а сзади к холму подступают вересковые пустоши. Замок – серый, массивный и очень старый. Говорят, что его главная башня – самая огромная в Англии и построена чуть ли не триста лет назад, а в стенах
Места здесь далее еще более дикие, чем в окрестностях Йорка: наши вересковые пустоши – это просто ухоженные парки по сравнению с торфяниками здесь, в Венслейдейле; люди, которые живут в этих краях, тоже грубые и суровые, но я знаю, что они весьма набожны, честны и очень преданны. Однако нам не часто приходится общаться с ними – нашей жизнью здесь распоряжаются управляющий замка, капеллан и наш гувернер.
Вместе со мной здесь находятся еще несколько ребят, которым предстоит пройти такое же обучение, как и мне. Все они из благородных семей и по большей части моложе меня, но никто здесь не делает различий между нами, и нас одинаково порют за наши повинности. Милорд и миледи очень набожны, поэтому и нам приходится быть такими же. Их сын, которого мы зовем милорд граф, веселый мальчуган семи лет от роду и очень способный в учебе; его кузен Эдуард, милорд Уорвик, гораздо менее преуспевает в науках, но оба учатся и занимаются вместе и наравне с нами.
Встаем мы в пять утра и отправляемся к заутрене – летом, как мне сказали, подъем будет в четыре или просто на заре, если рассветает раньше четырех, – и потом завтракаем в главном зале хлебом, мясом и элем, вместе с другими офицерами, грумами, привратниками, оруженосцами, писарями, слугами и прочими. Потом мы приступаем к занятиям под руководством господина гувернера. Благодаря доброй школе мистера Дженни, я здесь хорошо успеваю во французском, латыни, праве, математике и астрономии. А благодаря Вам, бабушка, я даже превосхожу своих товарищей в музыке, пении и танцах. Значительная часть нашего времени посвящена еще и обучению хорошим манерам, в чем я пока что преуспеваю, по крайней мере не хуже других – в декламации, чистописании, рыцарском обращении, этикете, умении себя держать и правилах ведения войны. Все эти вещи нам необходимо знать, так как нам предстоит служить либо при дворе, на что надеется большинство юношей, либо быть оруженосцами милорда или короля.
Обед у нас в десять или – летом – в девять тридцать, опять в главном зале, но теперь уже в присутствии милорда и миледи, так что никаких разговоров за столом не допускается до самого послеобеденного сна, довольно короткого. Потом, ближе к полудню, мы облачаемся в свои доспехи и выезжаем верхом в поля, где учимся военному искусству. Мой верный гнедой, Барбари, здесь лучшая лошадь, и я очень горжусь им и люблю рассказывать другим ребятам, что Вы сами выезжали его и кормили из своих рук, а сейчас он здорово помогает мне в том, что здесь называют «проехать чисто», то есть не загремев доспехами, так как шаг у него очень хорош.
Мы учимся сражаться верхом и участвовать в рыцарских турнирах, а также биться в пешем строю, управляться с мечом, кинжалом и боевым топором. Турниры, хотя и учебные, проводятся в полную силу, и у многих ребят, тех, кто помоложе меня, после них остаются шрамы. Не сомневаюсь, что и у меня скоро появятся. Больше всего мне нравится ездить на обычную или соколиную охоту, благо там я могу показать все, что умею, и найти оправдание своим более старшим годам. Охота здесь превосходная, хотя иногда меня просто зло берет: необходимо следовать этикету вместо того, чтобы броситься преследовать зверя так, как мне больше нравится.
В четыре мы отправляемся ужинать, как Вы можете догадаться, очень уставшие и с ломотой во всем теле, а потом поем песни, играем на арфе, танцуем, играем во всяческие игры до девяти часов вечера, когда отправляемся в свой дортуар спать.
Все время, проведенное в замке, я не перестаю думать о том, что и милорд жил здесь, когда был мальчишкой, занимался тем же, чем сейчас занимаюсь я, совершал, возможно, те же ошибки, испытывал ту же радость – и такую же боль. Вы знаете, бабушка, каким хрупким выглядит милорд, но когда мы видим его в одной рубашке, а это случается, когда настает наш черед будить его по утрам, мы можем разглядеть, что его плечи и руки, особенно та рука, в которой он обычно держит меч, прямо-таки сплетены из стальных мускулов; он развил их, делая те же упражнения, что и мы сейчас, упражнения, которые причиняют мне такую боль каждый день!
Самая высокая честь – это получить позволение отправиться с милордом в приграничный поход против шотландцев. В наших краях шотландцев крайне не любят, и назвать кого-нибудь шотландцем, пусть даже в гневе, – это оскорбление, за которое по закону полагается крупный штраф! Милорда здесь любовно называют Ривер, именем, которым обычно зовут тех не признающих никаких законов людей, что живут в Приграничье и добывают себе пропитание набегами на окрестные фермы. Как нам сказали, в следующем году будет уже настоящая война с шотландцами, и уж тогда-то все мы сможем проявить свою доблесть в бою, Я к тому времени намерен стать настоящим воином.
У меня кончается бумага, так что попрошу Вас, бабушка, передать мои смиренные поклоны отцу и матушке и сказать им, что я живу такой чистой и богобоязненной жизнью, какой только может жить человек, достигший победы духа над плотью! И что я еще ни с кем не сочетался тайным браком. И самая преданная любовь – Вам, бабушка! Не сомневайтесь, что я вспоминаю о Вас каждый день. Ваш любящий внук Томас Морлэнд».
День уже почти померк, когда Элеонора дочитала это письмо. Она опустила его на колени и откинулась назад, прислонившись к деревянной панели стены. Элеонора сидела у окна в гостиной, чтобы не упустить последних лучей солнца – и чтобы избежать любопытных взглядов прочих членов семьи; тс все время посматривали на неё, надеясь услышать, что же пишет Том. Она знала, что Дэйзи уже жаловалась: Тому, дескать, следовало бы писать не Элеоноре, а своей родной матери; разумеется, в конце концов придется прочесть им письмо, но пока пусть подождут. Элеоноре хотелось несколько секунд побыть наедине с собственными мыслями, пока перед её внутренним взором теснились образы, вызванные к жизни письмом Тома.
Чтобы отгородиться от устремленных на неё взглядов, она закрыла глаза, чувствуя на своей щеке холодок, которым тянуло из приоткрытого окна. Многое из той жизни, что описывал Том, было ей знакомо, ведь все свои девичьи годы она провела в похожем замке – в замке Корф, с Белль и лордом Эдмундом – и собственными глазами видела, как юные отпрыски знатных фамилий упражняются вместе с членами семьи хозяина замка. Неожиданно мысли унесли её в далекое прошлое, в тот летний день, когда много-много лет назад она сидела вот так же у окна с вышиванием в руках и мечтала о человеке, за которого так хотела выйти замуж; в тот летний день, когда жизнь её столь резко изменилась раз и навсегда, летний день среди пологих зеленых холмов юга, которые ей больше так и не довелось увидеть…
Наверное, она на миг задремала, ибо вдруг резко очнулась с чувством, что в доме что-то не так, хотя в своем слегка одурманенном состоянии не могла пока сказать, что именно её встревожило. Потом она увидела, как дверь в гостиную распахнулась и в неё почти вбежал, насколько ему позволяли больные суставы, взволнованный Джоб.
– Мадам! – крикнул он. – Госпожа Элеонора!
Элеонора постаралась сосредоточиться, чтобы выслушать его со всем возможным вниманием, но прежде чем Джоб смог сказать что-нибудь еще, в комнату вошел какой-то незнакомец. Это был высокий, неуклюжий мужчина с ячменного цвета волосами и большой, густой бородой, которые подрезали в последний раз очень давно, да и то, похоже, с помощью ножа; пропыленный, отмеченный печатью долгих странствий незнакомец в длинном плаще из грубой коричневой шерсти и с голыми ногами, обутыми, несмотря на холодную погоду, только в сандалии, которые носят странствующие монахи.