Подкидыш
Шрифт:
Она велела всем женщинам сесть и попросила Джоба остаться рядом с нею.
– Так будет лучше, на случай, если мне что-нибудь понадобится. Ты лучший посыльный, чем все эти бабы.
– Да, мадам. Врач...
– Успокойся, не нужно мне никакого доктора. Я просто устала, Джоб. И опять мне ночью приснился тот же сон, о котором я тебе рассказывала. Опять я была на болотах – посмотри, их видно из окна. Воздух там такой чистый и свежий, солнце светит так ярко, я никак не могла привыкнуть к этому когда только приехала на север. А теперь для меня это, как глоток живой воды. Здесь даже вереск пахнет по-другому, не так, как на юге, и пчелы жужжат по-другому, и цветы растут не так.
Я привыкла мечтать о поездке на юг, как о поездке домой, но теперь мой дом здесь. И никуда я не поеду. Лорд Ричард любил бывать здесь. И Том обожал эти места. И я рада, что Том был с Ричардом до конца – ладно, не надо пугаться... А иначе как бы он жил, зная, что его господин был убит у него на глазах?
Она какое-то время помолчала, глядя в распахнутое окно. Потом взгляд её переместился на гобелен, она еще раз осмотрела его и улыбнулась. Тот шустрый заяц в центре был прямо как живой, и казалось даже, что на его мордочке играет лукавая улыбка. Лисица, спрятавшись позади него за кустом, подглядывала за ним, но заяц прыгал через вереск с легким сердцем и улыбался Элеоноре через всю комнату, словно говоря: «Я знаю, что она там, но мне все равно». А еще там был белый вепрь, и белая роза, и сокол, а над всем этим сияло солнце. И все это было эмблемами Йорков. «Наш дом так давно связан с будущностью Йорков, – подумала Элеонора, – они вплетены в нашу жизнь, как в этот гобелен. Тот, кто его выткал, знал истину и был прав».
– Джоб, – сказала Элеонора, – ты же всегда знал о Ричарде, правда ведь? Ричарде Йоркском, имею я в виду.
– Да, – еле слышно ответил тот.
Она протянула ему руку – слабую и дрожащую, едва сумев поднять её с одеяла, и он сжал её в своих ладонях. Пальцы мужчины и женщины переплелись.
– Прости меня, – прошептала она. – Тебе было очень плохо?
Он покачал головой, не говоря ни слова.
– Бедный Джоб, – продолжала шептать она. – Но ведь больше никто об этом не знает?
– Нет, – сказал он.
Это был тот ответ, которого она ждала. Она вздохнула – едва слышно – и закрыла глаза. Он рискнул взглянуть на неё. Лицо у неё было белым и резко очерченным, как камея, а волосы, разметавшиеся по подушке, оставались все такими же роскошными и черными как смоль – самолюбие не позволяло ей ни показываться на людях седой, ни признавать, что она подкрашивает свои локоны. За эти годы Джоб привык к лицу Элеоноры – и сейчас был даже рад этому, ибо ему, смотрящему на неё сквозь слезы, она по-прежнему казалась той юной девушкой, в которую он когда-то влюбился.
Она открыла глаза и улыбнулась ему, отчего у него задрожали губы. Он был старым человеком и не стыдился плакать, но в её глазах он видел понимание, когда она опять взглянула в окно на вересковые пустоши и легонько сжала его пальцы.
– Открой окно, – велела она. – Дай мне вдохнуть этого чудесного воздуха, а не только любоваться нашими просторами.
Этим занялась Ребекка, а Джоб молча наблюдал за женой Неда, боясь взглянуть на свою госпожу, которая теперь тоже отвернулась, чтобы не смущать его.
– Какой чудесный аромат, – тихо сказала она, глубоко вздохнув и делая долгий выдох.
Джоб ждал следующего вздоха, но его так и не последовало, и когда он взглянул на Элеонору, её тонкие пальцы медленно разжались и выпустили его руку. По лицу Джоба заструились слезы, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не выговорил. Нет, пусть она побудет с ним еще хотя бы секунду. Другим это все равно, а когда они узнают, то заберут её у него, и он останется совсем один.
И вот этот старик сидел на краешке её постели, сжимая руку своей мертвой госпожи, и глядел затуманенным взором в окно на розовеющие вересковые пустоши; по ним вечно будет скакать белый заяц, заяц, который никогда не состарится и не умрет.