Подлинная история 'Зеленых музыкантов'
Шрифт:
Собирались раз в неделю, вечерами, в пустом кабинете главного редактора: школьники, студенты, рабочие, милиционер Геллер (181), врач Гусаков (182), чья-то секретарша Ниночка Дорохина, пенсионер Суховерхов (183) - в общем, народу иногда набивалось в кабинет довольно плотно.
У них даже выработался своеобразный кружковый ритуал. Василий Александрович стучал карандашиком по графину (184).
– Ну и что? Кедровник в сборе?
– В сборе, - шумели ребята.
– Растет?
– Растет (185)...
– Ну и начали...
Читали по кругу (186), кто чего за неделю насочинял. Судили, рядили (187),
– Но ведь это же стихи! Я - поэт (188). А поэт прежде всего обязан воспеть красоту (189), - оправдывалась Ниночка.
– А я считаю, что это есть не что иное, как замаскированная проповедь снижения социального звучания (190), - нападал Иван Иваныч.
– Я считаю поэт ли ты, прозаик, драматург, но ты должен четко чувствовать пульс времени! Держать (191) руку на его запястье (192)!..
– Не "должен", а "должна". Прошу не забывать, что я прежде всего женщина (193), - сердилась Ниночка.
– Вот то-то оно и видно!
– парировал (194) под общий смех Иван Иваныч.
А тут вставал мрачный и строгий дедушка Суховерхов и читал свои публицистические строки, направленные против стиляг (195) и содержащие конкретные меры по их воспитанию. А именно: всех стиляг на улицах ловить, резать им брюки, стричь наголо (196) и посылать возить в деревянных бочках дерьмо на городскую свалку (197).
– Ну уж это - тоже крайность (198), - возмущался Иван Иваныч. - Мне кажется, что вовсе не шириной брюк определяется умственный и общественный багаж человека (199).
– Ах, вам кажется?
– трясясь от неизвестной злобы (200), говорил Суховерхов.
– А мне кажется, что вот не было у нас в стране этой заразы (201), и жили мы замечательно (202). Пока не развели рокенролы на каждом шагу (203)!..
– Да уж конечно, - иронически морщился Иван Иваныч.
– Ты мне не "конешкай"! Ты мне не то что в сыновья, ты мне во внучаты (204) годишься, сопляк, а туда же - спорить (205)!
– Тише, товарищи, тише! Высказывайтесь в порядке очереди (206), призывал к порядку Василий Александрович. И сам при этом поглядывал на часы. Он получал за кружковую работу двадцать рублей в месяц (207).
– Старайтесь уважать мнение оппонента. Ведь вы же, как-никак, литераторы (208)...
Но старик Суховерхов, окончательно обидевшись, поджимал губы и покидал собрание. Вскоре и остальные расходились. Толкались на лестнице, пели (209). И лишь милиционер Геллер обычно молчал. Был он тихий, робкий, в круглых очечках (210) и на милиционера-то, чудак, совсем не походил (211) из-за своей тихости (212). Однако именно он, как ни странно, частенько провожал домой хохотушку Ниночку (213). В кабинете оставались лишь Попугасов да Иван Иваныч (214).
– Фу, обрыдло, знаешь, мне все это дело, - жаловался Попугасов. Неужели люди не понимают, что толку с них ни черта не будет (215)...
И предлагал:
– Может, тяпнем по маленькой?
– Нет, спасибо, - отказывался Иван Иваныч.
– Меня мама ждет.
– А-а... Ну, тогда ступай, ступай, - говорил Попугасов.
– Бутылок, знаешь, много, а мама-то - одна (216).
И вздыхал (217).
Однако тут накатили на Ивана Иваныча и другие важные события. Первое мама его умерла, и давайте мы пока не будем касаться этого вопроса (218). Он составляет отдельную тему, другой жанр. А смешивать жанры, как нас учат критики, - это почти преступление (219). Мама его умерла, и он остался совсем один в их маленькой, хоть и отдельной (220), квартирке двухэтажного деревянного дома на улице Засухина (221).
И второе - немаловажное место в жизни Ивана Иваныча стала занимать некая девушка Людмила (222). Мила. Нынешняя, кстати, его супруга.
Они познакомились случайно. Хотя о чем это я? Ведь эти встречи всегда случайны (223). Возможно, я еще просто мало живу на свете, но мне что-то никто еще пока не рассказывал, чтобы он специально куда-то направился, имея целью встретить ту, которую он нынче торжественно называет женою и матерью своих детей (224).
Вот и здесь... В фармацевтическом училище был вечер отдыха учащихся. Пригласили ребят из Технологического... Обстановка была самая непринужденная (225). Читали стихи, загадывали шарады (226), пели всем залом песни (227). Зримо повзрослевший, уверенный в себе (228) Иван Иваныч спокойно (229) сидел среди прочих на сцене. В конце вечера поэты отвечали на записки (230).
Одна из них была адресована лично Ивану Иванычу. И он ее сначала хотел вообще порвать, потому что увидел краем глаза следующий текст: "Эй, поэт, не неси чепухи. Я ведь тоже пишу стихи. Ты мне нравишься, парняга! Приходи ко мне в общагу" (231). Ну и Иван Иваныч хотел сначала порвать эту глупую записку, а потом вдруг взял да и зачитал (232) ее вслух, снабдив соответствующим остроумно-язвительным комментарием насчет легкомысленности некоторых юных Джульетт (233) в белых халатах (234). В зале ребята покатились со смеху - лишь преподаватели поглядывали несколько хмуро (235). А зал веселился еще и вот почему - группа девчонок (236) на задних рядах (237) стала выталкивать вперед одну какую-то свою, черноволосую, закрывшуюся от смущения ладонями (238).
– Это она написала, Милка!
– кричали девчонки (239).
– Врете, врете! Вы врете (240)!
– доносилось из-под ладоней.
– Милка, не трусь, Милка!
– неизвестно для чего (241) подбадривали ее подружки. А она, оторвав на секунду ладони от покрасневшего лица, стрельнула, плутовка, карими глазками, ойкнула и бросилась вон из зала (242).
Ладно. Попели (243), потанцевали (244), на том вечер и закончился. Юные медички (245) толпились перед гардеробом, вертелись в дверях, нарочито громко переговаривались (246), но поэты, на них особого внимания не обращая, гордо ушли (247). На углу Иван Иваныч распрощался с друзьями и совсем было хотел свернуть в свой переулок, но тут чья-то ломкая тень невидимо отделилась от стены и сказала обиженным голоском:
– Вы зачем мою записку прочитали? Это нехорошо так делать (248).
Иван Иваныч пригляделся.
– Здрасьте, давно не виделись (249), - насмешливо пропел он.
– А "приходи ко мне в общагу" - это хорошо (250)?
– Так я же по спору (251), - уныло сказала девчонка.
– Я с нашими поспорила, что напишу, - вот и написала (252)... Ой, мне что теперь будет (253)!
– Да брось ты придумывать - ничего тебе не будет (254)!
– вдруг рассердился Иван Иваныч.
– В крайнем случае скажешь, что пошутила. Неужели люди шуток не понимают (255)?