Подлинное искупление

Коул Тилли

Иуда кивнул, словно убеждал себя в правоте родившейся у него в голове теории.

— Он тебя испытывал. Он хотел посмотреть, сможешь ли ты противостоять искушению зла, — Иуда оставил в покое мою руку и небрежно пожал плечами. — Выходит, ты не смог.

— Я смог, — бросил я в ответ. — Я прожил среди них целых пять лет. Я собрал информацию, сделал нас сильнее. Без этой информации мы бы провалили миссию!

Я поморщился от пульсирующей боли в горле. Превозмогая ее, я добавил:

— Ты бы там умер, не пожив и нескольких недель.

Ты слишком слаб. Я оставался сильным. Делал для нашей общей цели всё, что от меня требовалось.

Я стиснул зубы.

— Из-за них я убивал. Я забирал жизни, невинные жизни. Ты бы просто сдался!

Выражение лица Иуды не изменилось, но по тому, как сузились его глаза, я понял, что мои слова попали в цель.

— Ты не оставался сильным, брат, — насмешливым голосом проговорил он, едва сдерживая гнев. — Ты потерпел крах. У тебя в руках была окаянная, а ты ее отпустил, потому что решил, что любишь ее.

Он склонил голову набок.

— На самом деле, ты попал под ее чары, как и все остальные. Как и все слабые мужчины, которые попадались на это раньше. Из-за твоей слабости в нашу общину проникли те люди и убили нашего Спасителя.

Внутри меня забурлила ненависть к Иуде. Он и понятия не имел, о чем, черт возьми, говорит!

Иуда наклонился вперед.

— И даже потом, когда я преподнёс тебе всех трёх, как подарок на блюдечке с голубой каёмочкой, ты все равно не смог их удержать. Вместо этого ты их отпустил. Ты снова был ослеплен их красотой, влекомый грехом и похотью. А это, брат, совсем не в характере Пророка.

Я открыл было рот, чтобы возразить, но он меня опередил.

— По дороге домой мне стало ясно, почему тебя послали к Палачам.

Он дразнил меня, заставляя ждать его выводов, стоя на коленях.

— Потому что наш дядя знал, что ты не справишься. Знал, что ты поддашься злу, — глаза Иуды сверкнули праведным гневом, и он кивнул. — Он убрал тебя, чтобы я мог пребывать в уединении. Он понял, что ты меня отвлекаешь.

Его губы растянулись в медленной ухмылке; в моих венах застыла кровь.

— На самом деле, это мне суждено было стать Пророком. Все это должно было стать моим. Теперь я это вижу.

Мои руки сжались в кулаки. Потеряв последние крупицы самообладания, я сказал:

— Ты проповедуешь только ненависть! Я слышу тебя из своей камеры. Ты объявил пастве о Вознесении. Возвестил о конце дней. Ты вызвал массовую истерию!

— Потому что так оно и есть, брат. Время пришло, — спокойно ответил он.

Я в отчаянии покачал головой.

— Это было бы явлено Богом. Ты бы получил прямое послание от нашего Господа. Ты не можешь просто взять и объявить об этом по собственному усмотрению! Не можешь подвергать опасности жизни ни в чем не повинных людей из-за своего желания пустить кровь Палачам!

Улыбка Иуды стала шире, и у меня сжалось сердце.

— Я его получил, — с гордостью произнёс он. —

Как только ты отрёкся от своей веры, освободив с той мельницы окаянных сестер, я почувствовал произошедшую во мне перемену. Я почувствовал, как бремя руководства полностью перешло с твоих плеч на мои. И с тех пор Господь являл мне откровение за откровением, совсем как все эти годы нашему дяде.

Иуда медленно кивнул.

— И мне было сказано подготовить наш народ к Вознесению. Час настал, брат. Пришло время, к которому мы с тобой готовились всю нашу жизнь.

Я потрясённо распахнул глаза и вгляделся в лицо Иуды. Я пытался увидеть там обман, доказательство того, что он лжет.

Но в его лице я увидел лишь правду и убежденность. Не в силах в это поверить, я покачал головой. Он не мог… нет, это было невозможно…

Мне на плечо легла ладонь Иуды.

— Брат, — тихо произнёс он.

В одно мгновение выражение его глаз изменилось с жестокого на доброе, со злобного на любящее… эти глаза снова принадлежали не Пророку, а моему брату.

Мне хотелось сказать, скинуть его руку и сказать ему, что мне известно, что он лжет. Но это было не так. Потому что я его знал. Я знал, когда мой брат-близнец лгал… Я не понимал… Не мог сосредоточиться… казалось, он говорил правду… у меня слишком болела голова, интуиция меня подводила…

— Брат, — снова попытался Иуда.

На этот раз я устало поднял на него глаза.

— Сегодня сороковой день твоего наказания. Ты искупил свою слабость и заблуждение.

Я покачал головой.

— Нет, прошло тридцать пять.

Я не знал, зачем спорю о том, сколько прошло дней, ведь это совсем не важно. Но мне было просто необходимо хоть что-то настоящее. У меня больше не осталось ничего настоящего. Ничего.

У меня на стене стояло тридцать пять засечек.

Не сорок.

Тридцать пять.

— Какое-то время ты провёл без сознания, брат. После некоторых наказаний ты надолго отключался. В самом начале, когда память о твоей измене была ещё свежа, и наказания были суровее. С тех пор прошло сорок дней и сорок ночей, как того и требуют наши священные книги. Пока ты отбывал своё наказание, я тебя избегал. Ты должен был искупить свои грехи точно так же, как в детстве. Вдалеке от тех, кого любишь. Сегодня я здесь, чтобы узреть твое раскаяние и вернуть тебя в наши ряды, — его лицо смягчилось. — В мои объятья и веру.

— Раскаянье? — растерянно спросил я.

Казалось, всё мое тело онемело: кожа, плоть и кости. Но от его слов у меня в голове снова запульсировала боль.

— Да, — мягко сказал Иуда. — В своих грехах. В том, что утратил веру в Орден… в меня.

У меня внутри все сжалось от того, с каким состраданием он на меня смотрел. Как при взгляде на меня смягчились его черты. Он смотрел на меня, как на брата.

Иуда потянулся вниз и обхватил мою ладонь. Я взглянул на наши сцепленные руки — мои грязные и израненные, и его чистые, и гладкие. Он слегка сжал мои пальцы, и я едва удержался от крика. Я поднял на него взгляд. Его карие глаза блестели.