Подлипки (Записки Владимира Ладнева)
Шрифт:
Но все-таки Николай был поразительно красив; нельзя было не любоваться им, когда он входил, например, в собрание... Десятки взглядов обращались на него: рост, благородные черты лица, сила и легкость движений, фрак, сапоги -- все было так хорошо, что почти все другие мужчины перед ним казались и хилы, и неловки, и дурно одеты. Зато же и нравился он женщинам! Его убили двадцати девяти лет, на Кавказе, после того как он, проигравшись, поступил опять на службу, и в эти девять-десять лет, от восьмнадцати до двадцати девяти, сколько приключений, успехов, романов! Были тут и молодые крестьянки, и девицы, и вдовы, и замужние женщины. Одна не хотела расстаться с ним, дней пять держала
– - Эй вы, толстенькая!
– - кричал он иногда после обеда, развалившись на диване, -подите сюда! Рассказывайте мне сказку.
– - Что я вам буду рассказывать? И с чего вы это взяли?
– - Ну-ну, не сердитесь...
– - Да я не сержусь. Я не знаю ничего.
– - Садитесь около меня на кресло и дайте мне вашу руку... Рука недурна! Владимiр, рука ведь недурна? А? Ты, я думаю, с ней коротко знаком... Расскажите, толстенькая, в кого вы были влюблены прошлого года?.. Она молчала; а я, лишь бы только угодить Николаю, забывал дружбу и рассказывал ему про нее, как она ревновала поляка к Даше, как она выписывала из книги стихи... Она рвалась бежать; брат держал ее за руки, а я представлял все в лицах.
Однажды я застал Клашу в слезах.
– - Что с тобою? Что с тобою?
– - Оставь меня...
– - Скажи, прошу тебя.
– - Ах, оставь!..
– - Ты не имеешь ко мне доверия. Ты скрытна со мной... А мне можно все сказать.
– - Тебе-то и нельзя. Ты будешь смеяться...
– - Если ты влюблена, так я не стану смеяться... Если б имела привычку фарсить, я бы смеялся; но когда такие люди, как мы с тобой, которые не фарсят, влюбятся, тогда смеяться нельзя. Ты влюблена в Николая? Клаша, не отводя рук с платком от лица, покраснела и кивнула головой...
– - Так что ж за беда?
– - сказал я, -- он может на тебе жениться...
– - Никогда, никогда!
– - возразила Клаша.
– - Разве я пара ему?... Он такой distingue! A я и мазурки порядочно танцовать не умею... Я утешал ее, как мог; пробовал даже очернить брата для ее пользы и для своей выгоды,
– - Он ничего не делает, -- начал я...
– - Ничего не наблюдает, ничего не читает, -- докончила Клаша.
– - Ах, если б ты знал, как эта ученость в тебе противна... философ! Ревновать и сокрушаться Клаша имела полное право. Брат веселился и кутил в Москве, и Ольга Ивановна донесла тетушке, что он страшно ухаживает за одной француженкой, которая живет у г. Тренина, богатого и сильного человека. Г. Тренин почти не выпускает ее из дома; они видятся урывками в маскарадах, и, говорят, она хочет бежать с братом в Петербург от своего тирана. Слухи эти были основательны, и Amelie была даже у меня один раз во флигеле. Вот как это случилось.
Однажды вечером брат приехал очень задумчивый и долго говорил с тетушкой в ее кабинете. Я слышал, что тетушка плакала, брат говорил что-то громко, потом вышел оттуда с расстроенным лицом и, обратясь к Ольге Ивановне, которая вышивала в зале, сказал ей:
– - Это все ваши кляузы и доносы. Ольга Ивановна вспыхнула и хотела отвечать, но брат перебил ее.
– - Наслаждайтесь, наслаждайтесь тем, что старуху тревожите... Мне-то все равно. Помните только, что и на моей Улице будет праздник.
– - Вы с ума сошли!
– - сказала Ольга Ивановна.
– - Я вас не понимаю...
– - Хорошо-с! Владимiр, пойдем со мною.
Во флигеле брат несколько времени ходил скоро и угрюмо по комнате. Я, наконец, решился сказать ему:
– - Послушай, Николай! зачем ты тетеньку сердишь?.. Может быть, это в самом деле тебе будет вредно...
– - Что? И ты веришь этой старой ханже?
– - Как тебе не грех говорить так! Тетенька почти святая женщина... Брат сперва захохотал, потом вдруг, насупив брови, подступил ко мне:
– - Святая? святая? Это почему? Потому что она эпит-рахили и воздухи золотом заказывает по бархату вышивать?.. А помочь племяннику не надо? На это нет денег? А? Что? на это нет денег?.. Ханжа, скряга старая!.. Я молчал, и хотя был сильно огорчен за бедную тетушку, но все-таки подумал: "Вот человек! Даже сердится-то красиво! как он согнется! как рукой махнет!.."
– - Слушай, Владим1р, -- начал вдруг брат спокойнее.
– - Правду ты сказал тогда, что Клаша меня любит?
– - Любит, любит... Она вчера плакала об этом... Брат усмехнулся, сел к столу и начал писать записку, запечатал ее и просил меня отнести поскорее к Клаше. Клаша с трепетом открыла ее. Лицо ее выразило волнение, глаза блистали, щоки загорелись.
– - На, прочти, -- сказала она. "Выручите меня из беды (писал Николай). Я проигрался... Сделайте, что можете, я вечно буду помнить вас. Умоляю вас, выручите меня!.." Клаша, пока я читал записку, бросилась к своему туалету, достала оттуда сторублевую бумажку, потом жемчужное ожерелье с бирюзовым фермуаром, маленькие брильянтовые серьги и кольцо.
– - Мало ведь?
– - сказала она.
– - Вот образа! Я не знаю, как быть... Ведь это грех.
– - Грех, -- отвечал я.
– - Что ж делать?.. Ах, Боже мой! Она села на диван и начала все это завертывать бумагу. В эту минуту вошла Дарья Владимiровна. Мы оба покраснели.
– - Это что значит?
– - воскликнула Дарья Владимировна с изумлением.
– - И образа сняли. Для чего это?
– - Так; это мы смотрели, -- сказала Клаша.
– - А вам что за дело?
– - спросил я строго.
– - Знаю, знаю я зачем!
– - отвечала она.
– - Ах, Claudine! Какие глупости! Надо знать, для кого делать. Неужели тебе не стыдно жертвовать благословением матери и всем, для какой-нибудь гадкой француженки?..
– - Душенька!
– - сказала Клаша, -- не говорите никому, умоляю вас.
– - Да я тебе говорю, чтоб ты это оставила. Надо знать, стоит ли человек такой жертвы. Одна мысль, что это для этой отвратительной женщины!
– - Вы ничего не понимаете после этого!
– - сказал я.
– - Чем эта француженка отвратительна? Вы, я думаю, читали "Лукрецию Флориани".
– - Что за сравнение? Впрочем, и Лукреция ваша гадкая.
– - Если б вы не жили у нас в доме, я доказал бы вам, кто хуже: вы или Лукреция Флориани!
Клаша умоляла меня глазами и жестами, но я топнул и прибавил с большой досадой: