Подлодка [Лодка]
Шрифт:
А как же мы сами? Как долго разлагаются тела в отсутствии кислорода? Что станется с пятьюдесятью одним наполненным мочевым пузырем, с фрикассе и картофельным салатом в наших кишечниках, когда закончится весь кислород? Прекратится ли тогда процесс брожения? Усохнут ли тела подводников, став жесткими и сухими как вяленая треска или как те мумии епископов, которые можно видеть высоко над Палермо, в Пиана-делли-Альбанези? Они лежат там, под алтарными изображениями, в своих стеклянных гробах, облаченные в парчу, украшенные цветным стеклом и жемчугами — отвратительные, но устойчивые к воздействию времени. Отличие в том, что у епископов изъяли внутренности. Но стоит на пару дней зарядить непрекращающемуся дождю, и сквозь стеклянные витрины от них начинает долетать точно такая же вонь, какой может вонять только треска.
На ум приходит наша корабельная муха. Я представляю, как спустя годы поднимут нашу лодку, обросшую космами темно-зеленых водорослей, покрывшуюся наростами из раковин. Взломают люк боевой рубки, и оттуда вылетит туча жирных, здоровых мух. Крупный план из «Броненосца „Потемкин“ — через край люка выплескивается поток из миллиардов личинок. И миллионы и миллионы вшей, толстым слоем парши облепивших трупы команды…
— Наступают сумерки! — доносится с поста управления. Что бы это значило: светает или смеркается? Я окончательно запутался.
Шепчущие голоса приближаются. Появляется Старик, следом за ним — шеф.
Шеф докладывает Старику. Кажется, он вновь обрел силу, подобно боксеру, у которого неожиданно открылось второе дыхание, хотя в предыдущем раунде, с ним, кажется, уже было почти покончено. Одному богу известно, откуда она взялась у него, ведь он ни на минуту не покидал второго инженера и его людей. Теперь он и Старик проводят что-то вроде инвентаризации. Я слышу, что компрессоры надежно закрепили деревянными клиньями. Болты с большой палец толщиной, которыми они крепились к станине, срезало ударной волной взрыва. Многое зависит от компрессоров: они подают воздух для продувки цистерн плавучести. Оба перископа однозначно можно выбрасывать к черту. Пока что с ними ничего нельзя сделать. Слишком сложный ремонт…
Я вижу, что по мере рапорта шеф начинает излучать надежду.
Наши шансы улучшились? Я перестаю обращать внимание на детали. Единственное, что я хочу знать — это уверен ли шеф, что он сможет вытолкнуть воду за борт и оторвать лодку от грунта. Какое мне дело до перископов? У меня одно желание: выбраться на поверхность. Бог знает, что нас ждет там. Но сначала мы туда должны подняться. Просто подняться.
Ни слова о переливании воды и выкачивании ее за борт. Так какой смысл во всех прочих успешных починках, если мы не можем оторваться от грунта? Внезапно снова раздаются медленно приближающиеся шумы. Ошибиться невозможно. Корабельные винты. Все громче и громче.
— Звук винтов со всех сторон!
Что это значит — целый конвой? Старик закатывает глаза, словно квартиросъемщик, которого злит шум скандалящих соседей этажом выше.
Я беспомощно озираюсь. С меня довольно. Я могу лишь забиться еще дальше в свой угол. В моем измученном теле каждая косточка ноет, словно под пыткой. Должно быть, это после размахивания ведрами, похожего на бешено взлетающие и падающие качели.
Старик громко басит обычным голосом. Сперва это пугает меня, но потом я понимаю, что грохот наверху дает нам возможность говорить во весь голос. Никто не услышит нас. А привычное хриплое ворчание успокаивающе действует на нервы.
— Похоже, у них там настоящий затор! — произносит он. Обычное напускное безразличие. Но ему не удается обмануть меня: я видел, как он тайком растирал обеими руками свою спину, и слышал, как он стонал при этом. Должно быть, он очень неудачно приземлился в результате своего падения, но за все это время он едва ли урвал пятнадцать минут, чтобы прилечь.
Шеф переносит шум не так спокойно, как Старик. Когда грохот над головой усиливается, слова застревают в его горле, а глаза начинают бегать из стороны в сторону. Никто не говорит ни слова. Наступает немая сцена.
Я страстно хочу, чтобы пьеса подошла к развязке, чтобы актеры наконец-то смогли выйти из-за лучей рампы со своими обычными лицами.
Шум винтов замолкает. Старик смотрит мне прямо в глаза и удовлетворенно кивает, словно это он прекратил его — просто чтобы доставить мне удовольствие.
Шеф торопливо делает глоток яблочного сока из бутылки и вновь исчезает.
Только я собрался с духом, чтобы, пересилив себя, задать Старику прямой вопрос, как обстоят дела, но в этот момент он встает на ноги и, морщась от боли, тяжелой поступью бредет на корму.
Спустя некоторое время я не могу придумать ничего лучше, как последовать за ним. Может, на посту управления мне удастся втянуть его в разговор. Но он скрылся. Должно быть, отправился еще дальше, на корму лодки. У меня возникает дурное предчувствие, что там, на корме, что-то идет совершенно не так, как хотелось бы. Мне следовало бы внимательнее прислушаться к докладу шефа.
Наверно, до унтер-офицерской каюты я добрался наощупь в состоянии транса. Теперь начались мои неприятности: у меня нет опыта залезания в койку с поташевым картриджем на животе. Тем не менее, пребольно стукнувшись несколько раз об ограждение, я наконец ухитряюсь совершить что-то вроде прыжка через перекладину, изогнувшись самым неестественным образом. Теперь начнем расстегивать рубашку, ослабим пояс, перейдем снова к рубашке, расстегнем ее до конца, вдохнув, надуем живот, затем снова втянем его — вытянемся, выдохнем, будем лежать, словно в футляре, держа на животе вместо грелки с горячей водой поташевый картридж — точь-в-точь мумия на смертном одре.
Сознание растворяется. Что это, сон или какое-то забытье? Когда я снова прихожу в себя, уже 17.00. По корабельному времени. Я вижу это по наручным часам Айзенберга.
Я остаюсь в постели. Грань между сном и бодрствованием вновь начинает стираться. Где-то в моей голове эхом отдается глухой стук. Вместо того, чтобы пробудиться, я пытаюсь укрыться от навязчивого звука во сне, но он не утихает. Не засыпая, но и не поднимая век, я прислушиваюсь. Не остается никаких сомнений: это глубинные бомбы. Хотят запугать нас? Или Томми глушат другую лодку? Но сейчас наверху должен быть ясный день. Никто не рискнет прорываться при дневном свете. Так что это? Может, они проводят учения? Стараются поддерживать своих людей в форме?
Я напрягаю слух, стараясь определить, с какой стороны доносятся раскаты грома. Он грохочет повсюду вокруг нас. Наверно, действуют небольшие соединения, отрабатывающие тактику окружения. Теперь опять все успокоилось. Я высовываюсь в проход со своей койки и гляжу в сторону поста управления.
Акустик докладывает о шуме винтов — сразу несколько с разных сторон. Как это возможно — я полагал, что сонары разбиты. Вдруг я вспоминаю, что Старик прижимал к уху один наушник, когда я протискивался мимо. Значит, акустическое оборудование снова работает: теперь мы можем получать звуковую информацию о враге. Дает ли это нам какое-то преимущество?