Подлодка [Лодка]
Шрифт:
— Сто восемьдесят!
К моменту, когда стрелка доходит до отметки сто двадцать, командир уже стоит под люком боевой рубки.
Минуты растягиваются, словно резиновая лента.
Мы все стоим неподвижно, как изваяния. Я даже не решаюсь перенести вес тела с одной ноги на другую. В спасательном снаряжении, надетом поверх своего мехового жилета, командир выглядит чудаковато. Когда стрелка доходит до ста семидесяти, он приказывает затемнить освещение на центральном посту. Остается только бледный сумеречный свет, проникающий с обеих сторон сквозь распахнутые люки, которого едва хватает на то, чтобы различить силуэты людей.
Мы всплываем медленно, как лифт, который поднимают наверх вручную после отключения электричества. Теперь я уже переминаюсь с ноги на ногу. Потихоньку, осторожно, чтобы никто не заметил.
Работает акустическое оборудование: это Херманн. Должно быть, он улавливает сейчас множество звуков с разных направлений. Он доложит только в том случае, если что-то обнаружится в непосредственной близости от нас. Но ничего нет. Похоже, нам везет.
— Двадцать пять метров — пятнадцать!
Столбик воды в трубке прибора Папенберга уже начинает понижаться. Командир тяжело взбирается по трапу.
— Люк боевой рубки чист! — рапортует шеф.
Я сглатываю. На мои глаза наворачиваются слезы.
Лодка задвигалась, плавно раскачиваясь взад и вперед. Затем слышится плещущий звук: тшшумм — тшшумм! Волна бьется о борт.
Теперь все, как обычно, происходит быстро. Шеф докладывает:
— Лодка чиста!
А Старик кричит вниз:
— Выровнять давление!
Раздается звонкий стук. Люк боевой рубки резко открывается. Значит, давление не было окончательно выровнено. Прохладный воздух плотным сугробом обрушивается на нас. Моим легким больно, затем они останавливаются — слишком много кислорода для них. Я покачнулся. Боль буквально заставляет меня встать на колени.
Ради бога, что там творится наверху? Вспышки осветительных ракет? Старик что-то заметил? Почему нет команд?
Лодка плавно покачивается взад-вперед. Я слышу плеск мелких волн. Корпус лодки отзывается гонгом.
Наконец раздается бас Старика:
— Приготовиться к пуску дизелей!
В проеме люка по-прежнему темно.
— Приготовиться к вентиляции!
А затем:
— Дизельному отделению — оставаться готовыми к погружению!
Дизельному отделению приготовиться к погружению? Но этот глоток воздуха принадлежит мне. И этот тоже. Влажного, темного, ночного воздуха! Моя грудная клетка расширяется, дыша полной грудью.
Снова плещет волна: Kyrie eleison. Я готов обнять шефа.
Затем сверху доносится:
— Приготовить дизель!
Я передаю команду дальше, крича громче, чем следовало бы.
Выкликаемая по цепочке, она доходит до машинного отделения. Открываются выхлопные отверстия дизелей, баллоны со сжатым воздухом, проверочные клапаны — смотрят, не набралась ли в цилиндры вода — подключают ведущий вал.
Машинное отделение рапортует о готовности — и снова раздается голос Старика:
— Левый дизель — малый вперед!
Рулевой в рубке эхом повторяет команду, я передаю ее дальше на корму.
Рыкнули пусковые нагнетатели сжатого воздуха. Корпус вздрогнул от первого, стартового толчка.
Дизель большими волнами всасывает внутрь лодки свежий воздух. Все люки распахнуты настежь, и он проникает повсюду.
Меня обволакивает шум. Хочется заткнуть уши. Нас могут услышать все от Африки до Испании. А ведь все пространство здесь кишмя кишит наблюдателями. Но что еще остается делать Старику? У нас нет выбора. Мы не можем прокрасться на цыпочках.
Если бы только я мог знать, что видно оттуда, сверху!
Старик вызывает на мостик штурмана. Первый вахтенный стоит рядом со мной, тоже задрав голову вверх. Он держится за ступеньку трапа правой рукой, я — левой. Он — мое зеркальное отражение.
Три или четыре команды одна за другой поступают рулевому, потом раздается обратный приказ:
— Отставить лево руля! Продолжаем идти курсом двести пятьдесят градусов!
Рулевой прекратил повторять получаемые команды, как это положено уставом, — он запутался. Но ему не делают замечания.
— Хорошо, хорошо, хорошо! — единственное слово, слышимое мной от командира. Последнее «хорошо» было произнесено нараспев. Нельзя сказать, что мы получили избыток информации, но вполне достаточно, чтобы понять: мы едва не столкнулись с кем-то.
Стисни зубы. Считай, что Старик знает, что делает. В конце концов, у него есть опыт в таких делах: обмануть противника, ускользнуть у него из-под самого носа, показать ему лишь наш узкий силуэт, всегда оставаясь на темном фоне, ни разу не нарушив правил игры.
Первый вахтенный с силой втягивает воздух, затем выдыхает его через широко открытый рот. По крайней мере, мог бы сказать хоть что-нибудь. Если бы мы придерживались его правил, то давно уже были бы на том свете. То, что делает Старик, нельзя усвоить на учебных курсах. Он затащил нас сюда так далеко на бесшумных электромоторах, теперь он должен вытащить нас отсюда на одном грохочущем дизеле. Прорыв в Средиземное море не удался.
Кажется, вдобавок я еще и сопливлюсь. Каждый из нас подхватил небольшую простуду. Я ставлю левую ногу на нижнюю ступеньку, как на барную подножку. Первый вахтенный делает тоже самое своей правой ногой.
Вновь очень тихо слышится голос штурмана. Я разбираю не более половины его рапорта:
— Объект… градусах! — объект на тридцати — сближается с нашим курсом…
— Похоже, здесь такое же оживленное движение, как на Ванзее, — раздается позади меня. Второй вахтенный офицер! Наш младенец проснулся! Теперь он может давить фасон, прикидываясь каким угодно крутым, но меня ему не провести. Я навсегда запомню его забившимся в угол койки: с глаз долой, с соломенной собачкой в руках.
Он придвигается совсем вплотную: я слышу его дыхание.