Подлодка [Лодка]
Шрифт:
На следующий день я просыпаюсь и чувствую, что кто-то положил руку мне на плечо.
Меня сразу же охватывает страх: «Что случилось?»
Вахтенный на посту управления Турбо перехватывает мой испуганный взгляд. Не слышно ни шума дизелей, ни гудения электромоторов. В лодке — тишина.
— Что происходит?
Турбо по прежнему смотрит, уставившись на меня.
— Ты можешь мне сказать, что происходит?
— Мы стоим на месте.
Мы остановились? Как могло такое случиться? Даже когда я спал, любое изменение скорости фиксировалось моим подсознанием. А теперь двигатели остановились, а я даже не услышал этого?
Раздается словно удар кулаком по боксерской груше, затем чмокающие шлепки: волны бьются о наши цистерны плавучести. Лодка безмятежно покачивается.
— Вас вызывают на мостик.
Помощник по посту управления — человек обстоятельный. Он разделал принесенную им весть на удобоваримые кусочки и не предлагает второй порции, пока я не проглочу первую:
— Командир наверху — вас также вызывают туда — дело в том, что мы остановили лайнер.
Словно для придания своим словам вящей значимости, он кивает, после чего удаляется, избегая дальнейших расспросов.
Остановили лайнер? Старик, верно, сошел с ума. Что за чушь? Новый подвиг? Или это возврат к старым дням, когда взятые на абордаж вражеские корабли вели за собой домой в качестве трофеев?
Так тихо! Занавеска напротив распахнута, впрочем, как и та, что снизу. Вокруг ни души. Они что — все ринулись на абордаж?
Слава богу, хоть на центральном посту остались двое. Запрокинув голову, я спрашиваю:
— Разрешите подняться на мостик?
— Jawohl!
Дует влажный ветер. Небо полно звезд. В темноте виднеются коренастые фигуры: командир, штурман, первый вахтенный офицер. Бросаю быстрый взгляд за бульверк: О боже! — прямо над нашей страховочной сеткой высится гигантский корабль. На девяноста градусах, левым бортом к нам. Залит сиянием огней от носа до кормы. Это пассажирский лайнер. В нем никак не меньше двенадцати тысяч гросс-регистровых тонн, если не больше! Стоит прямо перед нами! Лежит в дрейфе! Тысячи желто-белых огненных язычков отражаются на черной глади океана сверкающими блестками.
— Я тут уже битый час разбираюсь с ней, — ворчит Старик, не поворачивая головы.
Собачий холод. Меня всего пробирает дрожь. Штурман передает мне свой бинокль. Спустя две или три минуты Старик заговаривает снова:
— Мы остановили ее ровно пятьдесят пять минут назад.
Он держит свой бинокль у глаз. Штурман начинает объяснять шепотом, что случилось:
— Мы просигналили им нашим фонарем…
Командир перебивает его:
— Просигналили, что торпедируем их, если они используют свой радиопередатчик. Скорее всего, они еще не воспользовались им. И они должны были сообщить нам свое имя. Но корабля с таким названием нет. «Reina Victoria» — так или что-то в этом роде по-испански. Первый вахтенный не смог найти в справочнике такого корабля. Неладно что-то в датском королевстве! [128]
128
В.Шекспир, «Гамлет».
— А как же вся эта иллюминация? — не задумываясь, восклицаю я.
— Какая маскировка может быть лучше, чем зажечь все огни и объявить себя нейтральным судном?
Штурман прокашливается.
— Смешно, — говорит он между своих рук, удерживающих бинокль.
— Слишком смешно, на мой вкус, — ворчит командир. — Если бы только мы знали, есть ли на эту посудину запись в реестре. Я послал запрос. Сообщение было отправлено уже давно.
Значит, Старик все-таки послал радиограмму! Это же чертовски опасно. Неужели это было действительно необходимо?
— Ответа все еще нет. Может, наш передатчик вышел из строя?
Это уж слишком! Радировать — в нашем положении! Чтобы быть полностью уверенным в том, что они нас запеленгуют!
Кажется, Старик прочитал мои мысли, потому что он добавляет:
— Я должен быть уверен в том, что делаю!
Снова охватывает ощущение нереальности происходящего: что этот огромный корабль — всего лишь обман зрения, оптическая иллюзия, которая может пропасть с оглушительным хлопком в любую минуту — а затем раздадутся вздохи облегчения, смех восторженных зрителей — представление закончилось.
— Ему уже полчаса как известно, что он получит торпеду, если не вышлет к нам шлюпку, — говорит Старик.
Первый вахтенный офицер тоже приник к своему биноклю. Тишина. Это настоящее безумие: этот гигантский лайнер, возвышающийся над нашим бульверком. На нашей раздолбанной скорлупке не хватало только в пиратов играть! Старик совсем из ума выжил!
— Мы перехватываем радоволну, которую он использует. Но одному Богу известно, чем все это кончится. Первый вахтенный офицер, передайте ему снова по-английски: Если шлюпка не окажется здесь через десять минут, я открываю огонь. Штурман, судовое время?
— 03.20!
— Сообщите мне, когда будет 03.30.
Впервые я вижу на мостике радиста Инриха. Он высоко взгромоздился над бульверком, держа в руках тяжелую сигнальный фонарь, посылая в сторону лайнера вспышки света, пронзающие тьму.
— Невероятная наглость! — возмущается Старик, видя, что другая сторона не отзывается на наши сигналы. — Однако, черт побери, всему есть… предел!
Радисту приходится три раза повторить свой запрос, прежде чем среди ярко освещенных иллюминаторов парохода вспыхивает сигнальный прожектор. Первый вахтенный офицер шепотом повторяет вместе с радистом каждую букву: точка — тире — точка, тире — проходит вечность, прежде чем весь ответ полностью передан. Старик категорически отказывается читать его по буквам.
— Ну что? — наконец рявкает он на первого вахтенного.
— Он торопится, как только может, вот что они передают, господин каплей!
— Торопится, как только может! Что он хочет этим сказать? Сперва он сообщает нам фальшивое название, затем передает эту околесицу. Судовое время, штурман?
— 03.25.
— Ну и нахал! Сообщает нам вымышленное имя, потом усаживается там, не собираясь ни хрена делать…
Командир, набычив голову и засунув руки в карманы брюк, переминается с ноги на ногу.
Никто не решается произнести ни слова. Не слышно ни единого звука, кроме плеска волн о цистерны плавучести, пока Старик вновь не разражается хриплой бранью:
— Спешат изо всех сил — что он хочет этим сказать?
— Что-то не так? — подает снизу голос шеф.
— Если через пять минут их шлюпка не прибудет сюда, тогда я кое-что пошлю им, — отрывисто заявляет Старик.
Я хорошо понимаю, что он ждет одобрения штурмана, но тот хранит молчание. Он подносит бинокль к глазам, затем снова опускает, но только и всего. Проходят минуты. Командир оборачивается к нему: штурман пытается поднять бинокль, но слишком поздно. Ему приходится выразить свое мнение: