Подлое сердце родины
Шрифт:
— Ну и какой он из себя, таежный дракон?
— Красавец, — мечтательно вздохнул Петр. — Весь зеленый такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.
— У вас все человеческим голосом говорят, — сказал Гера. — Кроме людей, правда.
— И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего-то, Горынушка
— Поменяли?
— Не-а, — сказал Петр. — Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.
— Как забрала-то?
— А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись — а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила сперла. Люди бы по-честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего-то, говорим, а когда в себя придем, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать ее в растопырку…
Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая «калашом», с удовольствием оглядел пейзаж.
— Сейчас, — сказал он Петру, — двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.
— Так ты ее внутрь хочешь? — спросил Петр.
— А как еще?
— Дело твое, только сдохнешь ведь, — сказал Петр. — Тут главное пропорцию соблюсти. Недольешь — в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельешь — копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун ее арифметикой вычисляет. Главное ведь что? — свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельешь ведь — и все, поминай, как звали…
Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.
— Значит, так, — сказал он. — Или ведете к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.
Крестьяне дружно шмыгнули носом, и не менее дружно оросили землю слезой.
— Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живет, — сказал Вася Прелый.
— Пошли, — сказал Гера. — Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.
Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.
— Чуяло мое сердце, — вздохнул Матвей, — придет их время…
Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам, медленно подошел. Спросил злобно:
— То, что продал — это я понимаю. Платят-то хорошо?
— Не понтуйся, сука! — вспомнил Гера золотые слова. — Отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведет?
— Я-то знаю, — сказал Вася, — потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идем или не идем?
— Шагом марш, — сказал Гера. — И с песней. И скажи мне, как твоего мага зовут.
— Кому как, — сказал Вася. — Кому водка, кому селедка, а кому и отец родной. Зови, как хочешь, а для нас он батя Евстахий.
Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец, показалось берлога с дощатой дверью.
— Будем ждать до ночи, — сказал Вася. — Днем он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал — все, считай, на неделю…
На двери белела потрепанная записка. Гера подошел поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу:
«Ушел на небо. Вернусь к 2050 году. Дверь сломаете — наебнетесь.
— Эх, — сказал Вася, — незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.
— Веди к другому, — сказал Гера.
— Других не знаю, — ответил Вася. — Я жужло только у Евстахия брал.
Гера застонал, как смертельно раненый… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненый и не желающий умирать.
— Ладно, что с тебя возьмешь. Катись обратно, первопроходец хренов.
— Ты чего, — спросил Вася, — расстрелять меня не хочешь?
— Да ну тебя, — сказал Гера. — Пошли домой.
Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенек. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.
— Пули пожалел, сучья морда! — крикнул он. — Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей гребаной. Над каждой копейкой, поди, трясетесь? Но знай: всех, сука, все равно не заборите. Стреляй уж, чего стоишь…
— Не хочу я тебя стрелять, — сказал Гера. — Надоело мне.
— Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.
— А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.
— Сколько? — спросил Вася.
— Кому как, — сказал Гера, — обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по-людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?
— Да, — сказал Вася, — эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?
— Видал я их, — сказал Гера. — Только разве же это бабы?
Вася задумался.
— Да, — сказал, — можно бы и получше. А чего делать-то?
— Будто сам не знаешь, — хохотнул Гера.
— Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.
— Клеветать — это главное, — сказал Гера. — Справишься?