Подменный князь. Дилогия
Шрифт:
На носу у каждого струга имелось грубо вырезанное деревянное изображение какого-нибудь бога. Все боги здесь были мужчинами, и только на носах двух стругов были изображены женщины, что было понятно по длинным волосам, которые явно имел в виду резчик.
Назвать эти изображения искусством нельзя — работа выглядела откровенно топорно. Да, видимо, никто и не преследовал цели создать нечто художественное: нести изображение, знак какого-либо бога означало встать под его покровительство.
Всеславу за ночь стало хуже: наложенный мною шов оставался
— Умрет, — сказал я себе, невольно кося глазом в сторону гарцующего неподалеку Вольдемара. — Точно умрет. И сделать ничего нельзя.
Сама по себе смерть этого мальчика не была бы для меня трагична. Мало ли трупов таких же мальчиков сожгли вчера на погребальном костре у меня на глазах! А сколько их еще бросили на растерзание диким зверям — любителям гниющей человеческой падали…
Но со смертью Всеслава могла закончиться и моя собственная жизнь, так нелепо и глупо связанная с его жизнью по прихоти безумного конунга.
— Нужна трава, — решительно сказала Любава, присевшая рядом со мной возле мальчика. — Я могу набрать и сделать отвар. Без отвара у него жар не пройдет.
«С отваром тоже не пройдет», — хотел было в сердцах ответить я, но промолчал. Все равно нам не на что было больше надеяться.
Судя по скорости сборов, у нас в запасе было еще около часа.
— А ты сумеешь найти нужную траву? — спросил я у девушки, и она уверенно кивнула в ответ.
— Я всегда и собирала травы по заказу матери, — сообщила она. — Мне ли не знать? Только я не хочу идти одна.
Она выразительно посмотрела на снующих вокруг воинов, и я понял ее — она боялась, что кто-то из них пойдет за ней.
— Вяргис, — обратился я к стоявшему неподалеку новому знакомому. — Девушка хочет пойти в лес и насобирать целебных трав для Всеслава. Но она боится идти одна.
— Ты не пойдешь с ней, — угрюмо произнес воин. — Ты останешься здесь и ответишь конунгу за жизнь его любимца. Канателень пойдет с ней. Эй! — И он подозвал молодого воина.
— Только веди себя хорошо, — чистосердечно предупредил я этого парня. — Видишь железные трубки у меня в руке? Видел, что случилось со Жданом? Эта девушка — моя!
* * *
На струг мы погрузились в числе последних. Он был зеленого цвета, а на носу у него громоздилась вырезанная из осины крупная деревянная колода с вырубленными на нем топором изображениями. Присмотревшись, я понял, что на колоде изображено три женских лица, обращенных в разные стороны. Довольно странное, если не сказать зловещее зрелище: почему-то сразу вспомнилась горгона Медуза с ее многими головами…
Кроме двух десятков воинов на струге были и другие живые существа: пять баранов, жалобно мычащих в специально огороженном для них закуте, и пять громадных собак в железных ошейниках, очень лохматых и совершенно устрашающего вида. Ясно было, что это — боевые псы, специально обученные сражаться и разрывать неприятеля на части своими острыми клыками.
Баранов же везли в качестве пищи, мобильной и всегда готовой к употреблению. Вероятно, сами бараны об этом догадывались, потому что все время волновались и глядели вокруг себя большими несчастными глазами. Общество защиты животных еще не было учреждено в этом мире…
Посреди днища нашего небольшого беспалубного корабля на обитой железом площадке постоянно горел небольшой костер, возле которого и пристроилась Любава с котелком, в котором варила отвар из собранных только что трав.
Паруса не поднимали, мы шли вниз по течению, а воины, усевшиеся с обоих бортов за весла, лишь редкими взмахами направляли струг по центру реки.
Примерно с этого момента я стал постепенно ощущать себя частью происходящего. До этого все время я хоть и действовал, делал и говорил что-то, эмоционально оставался чуждым окружающему. И лишь усевшись на корме струга, увидев, как ритмично поднимаются над водой весла и как Любава робко и неуверенно улыбается мне, склонившись с котелком у огня, я невольно вдруг поймал себя на местоимении «мы».
«Вот мы и поплыли», — сказал я себе.
Мы — это не только я с вчера еще незнакомой девушкой, но и другие люди, которых узнал также недавно, но с которыми уже успели сложиться какие-то отношения. Вчера вечером мы вместе черпали кашу из котелка, а сегодня даже успели повздорить, а затем помириться. Теперь это уже были «мы», и я с внутренним изумлением ощутил себя частью общего целого — отряда воинов, движущихся неизвестно когда и куда…
Впрочем, куда — это я скоро узнал. Собственно, об этом знали здесь все — целью был Киев. Оставив позади себя разграбленный и сожженный Полоцк и другие бесчисленные городки и усадьбы, конунг Вольдемар неуклонно шел на юг, спускаясь по рекам к стольному городу.
Шлепали весла по водной глади, громко жаловались на жизнь бараны в своем закутке, свирепо порыкивали боевые псы, а мимо по обе стороны реки тянулись красивейшие пейзажи — заливные луга, рощи деревьев с пышно-зелеными купами, и редкие хуторки из двух-трех домов, с низкими соломенными крышами.
«Природа прекрасна во все века: деяния человеческие ужасны». Эту философскую фразу я прочитал когда-то давно в старинном медицинском труде. Тогда я не особо задумался об этом, а сейчас пришло время вспомнить…
Любава сделала свой отвар и пыталась влить его с глиняной плошки в рот несчастному Всеславу. Мальчик готов был пить, он еще надеялся выжить, хотя у меня на этот счет были самые мрачные предчувствия.
— Далеко ли до Киева? — спросил я у сидевшего рядом Вяргиса, и даже сам улыбнулся, подумав, как нелепо светски звучит этот вопрос. Таким тоном спрашивают у соседа по пульману ТЖВ, далеко ли до Брюсселя…
Но воин не ощутил юмора ситуации. Он дернул себя за длинные, наполовину седые усы и ответил: